Солдат Второй армии всегда остаётся солдатом, этому очень быстро учатся в Малом дворце. И даже праздник — особенно праздник — не повод забывать об этом. Что уж говорить про те случаи, когда во дворец съезжаются отказники со всего света. Вряд ли хоть кто-то из присутствующих гришей способен полностью расслабиться в подобной обстановке. Даже если часть всё равно демонстрирует беззаботность.

Для Каминского подобные мероприятия уже давно стали родной стихией и он не выглядел напряжённым, стараясь уделить часть своего внимания всем, кто в нём, несомненно, нуждался... То есть просто всем. Но и приличия не забывал, как достойный представитель своего ордена. Пока ещё не было повода сменить линию поведения. И права забыть про цель своего нахождения во дворце. Всё же в этот вечер у каждого солдата Дарклинга она была одной. И каждый исполнял свою роль по мере сил. Что гриши, что опричники.

Фёдор совсем недолго смотрит в глаза. Взгляд бегает, перескакивает с детали на деталь, пока мужчина краем разума всё запоминает и анализирует, — слишком застарелые привычки тяжело спрятать даже лучшим актёрам. А служба быстро заставляет их нарабатывать, если хочешь выжить и быть полезен своим товарищам. Учиться смотреть, слушать, чуять то, что невозможно заметить, и всегда быть готовым к любому развитию событий. И иногда всё же заглядывать в чужие глаза с нескрываемым интересом, позволяя людям почувствовать свою важность и исключительность.

К любому развитию событий, поэтому Каминский никак не реагирует на замеченного опричника. Незнакомого, явно новенького, хотя гриш не помнит, когда его приняли на службу. В Малом дворце столь много изменилось за то время, что он колесил по стране в поисках Зеник? Делает себе пометку в памяти о необходимости увидеть чужие личные дела, когда будет относительно свободная минута, и выбрасывает из головы несвоевременные мысли, всё же у него достаточно актуальных дел уже есть в программе вечера. Надо не забывать удерживать уже привычную, но всё же не вечную улыбку и не давать беседе с послом слишком далеко уйти от пользы союза с Равкой вообще и Дарклингом лично. Но вместе с новым незнакомым и слишком уж юным — когда-то и ты был юнцом, но уже солдатом, не тебе судить, Каминский — опричником возвращаются и неуместные раздражения. На вид она даже младше твоей дочери, разве для этого ты служишь? Чтобы сопляки становились солдатами? Но сейчас в этом мире каждый сопляк станет солдатом. Или трупом. Лучше достойно пасть за своего генерала, а не сдохнуть где-нибудь в канаве рабом.

Слишком молодые, неловкие, неумелые... Дети, что с них взять? Фёдор позволяет своим собеседникам отвлечься друг на друга и забыть про его очарование, чтобы осторожно ускользнуть. И спокойно направляется в другую залу, лишь перед самым опричником будто совершенно невзначай замечая того и притормаживая рядом, но в пределах разумного.

— Позвольте, рядовой... м-м, прошу прощения, боюсь, мы не представлены друг другу. Подполковник Каминский, — показательная лёгкая неловкость в тоне от своего невежества не очень хорошо скрывается за слабой улыбкой, но так же быстро, как и подобает любому не очень отвратительному солдату, сменяется уверенным кивком после представления. — Вы так юны, но уже служите Тёмному генералу. Похвально, это многое может сказать о ваших способностях и доблести, — с несколько неуместным смешком возвращается и оттенок нервозности в выражении лица, а взгляд без видимой цели панически скачет вокруг предполагаемой собеседницы, давая предположить, будто кто-то слишком уж издалека начинает своё обращение вместо озвучивания конкретной цели. У многих это не вызвало бы уважения, резко понизив в их глазах чужую ценность как солдата и опасность как врага. Хороший гриш не должен пытаться быть слишком уж вежливым с отказниками, а имеющий положение иногда обязан приказывать для его подтверждения. Но Фёдор не любит казаться сильным и могущественным. Он предпочитает слегка склонять голову и коротким робким взглядом делать разницу в росте менее очевидной. — Вы не видели лейтенанта Петрова? Что-то мне подсказывает, один гость не настолько рад присутствовать на вечере, как хотел бы показать, и может попытаться наделать глупостей...

Для Дебби аптека всегда ассоциировалась с запахом трав. Она помнит его с первого дня, как появилась здесь. Тогда она только закончила обучение в СОЭЗ и решила связать жизнь с более прикладным зельеварением, чем научным. Здесь тогда за стойкой всегда был отец Роберта - Лоуэлл. Он еще в то время не был уверен, что Дебби приживется в лавке. Будущий зять в то время считал, что она слишком миловидна для такой работы. Но вскоре понял, какой талант ему попался. Сейчас для миссис Малпеппер аптека пахнет травами еще больше. Обращение в каком-то смысле усилило ее талант. Теперь она могла по запаху определить, когда стоит добавлять ингредиенты, чтобы зелье вышло оптимальным. А травы купить плохого качества теперь еще более нереально. Если раньше она хорошо определяла их по виду, то теперь даже легкие нотки гнили будут заметны. Скоро будет уже два года как они обратились. Она, конечно, не планировала это, но как уж вышло. Зато болезнь Роберта сошла на нет, что делало ее счастливой. Значит все это было не напрасно. Чудо, что их еще не вычислили и не внесли в списки, девушка надеялась, что на этом везение не закончится.

Дебби как раз разливала по пузырькам остывшее зелье, когда дверной колокольчик сообщил о приходе посетителя. Девушка взмахивает палочкой, отправляя котел на подставку, и закрывая все бутылочки. Она вытирает руки о полотенце, когда появляется за прилавком.
- Доброго дня... Малпеппер узнает девушку перед собой почти сразу, а запах немного напоминает ей волка. Дебби сама носит артефакты, да и с таким количеством зелий и трав вокруг другому оборотню будет довольно сложно ее узнать, но, конечно, не нереально. - Мгела, давно тебя не видела... На самом деле до нее доходили слухи от других посетителей. Ранее мисс Таннер часто появлялась в аптеке, говорила с Дебби о травах и зельях, что лучше подходило бы для той или иной болезни. Она обучалась на целителя, как когда-то Роберт. От посетителей она слышала, что ее выгнали из Мунго в связи с лекантропией. Малпеппер предпочитала слухам не верить, в конце концов, могло быть что угодно, она думала, что и так и так узнает все от самой Мгелы, но та так и не появилась.

- Все в порядке? Чем я могу тебе помочь? Дебби улыбается и подходит ближе к той части прилавка, где стояла девушка.

скоро будет

Себастьян не видит, чувствует больше, как все же что-то в поведении, настроении Оминиса тает, вместо колких ледышек привычным теплом отзываясь, как в голосе проступает улыбка, доступная немногим, как насмешка, нет, больше хитрость, мягкой поступью, прикосновением легким, но манящим, обернуться вынуждает.
— Я никогда не был против твоего шипения на парселтанге, — слишком открыто и просто произносит Себастьян, без подвоха, без потаенного смысла, и мгновением позже смущается вдруг своих слов, добавляя следом с легким смешком, тоном уверенным, отрывок из их детского, далекого разговора, — может я просто жду подходящего учителя этого языка.
Он ворчит на себя, про себя, понимая, как за лето стал чуть менее слизеринцем и больше, просто собой? Нет, его врожденная хитрость и прыткость ума никуда не ушли, остались по прежнему с ним и появляются, стоит интересной загадке, задачке, сплетне промелькнуть мимо. Но тяжелые дни поисков вместе с Элли Пэк, когда дириколы вместе с нюхлерами решили разбежаться по Хогсмиду и ближайшим окрестностям, долгие разговоры о жизни с Сироной, когда после долгой смены за окном начинает светать, мимолетные, длящиеся куда дольше, чем обеденный перерыв, беседы с Шарлоттой, ее рассказы о Франции и далеких странах, где она хотела бы побывать, кроткие приветствия и помощь Эрни Ларку с его пополнившимся музыкальным инструментами ансамблем, все это позволило, разрешило будто бы не утаивать, как когда-то с проходящим мимо Соломоном или кем-то из Фелдкрофта, мечтания или мысли и быть чуть более откровенным не только с Энн или Оминисом.
— Думаю, я придумаю, что можно сделать с кроватью наверху, — заверяет он Оминиса и усмехается в своей задиристой чуть манере. — Всегда можно трансфигурировать пару подушек в кровать с воздушной периной, знаешь?
Разгадка о зрении лучшего друга, пускай и не полная до конца, важна, интересна, и услышать ее, часть хотя бы, Себастьян хотел с первого курса, с долгих и бесконечных, безрезультатных собственных поисков. Но у сердца ноет что-то тоскливо, собственная гордость задетой неловко струной внутри колебаниями отдается, а Оминис вновь краски теряет, улыбкой гаснет совсем, о лете прошедшем, на двоих, когда-то троих, не сбывшимся вздыхает расстроенно. И не остается времени о загадках думать, о гордости ущемленной вспоминать, когда в глазах голубых напротив грусть и тяжесть прошедших месяцев поселилась.
— Ты можешь не сразу и не сегодня, — говорит Себастьян и шаг навстречу делает, готовясь будто еще несколько сделать и ладони чужие в свои заключить, молчаливой поддержкой показывая, напоминая, что о испытаниях летних, о Гонтах, о многом темном и неприятном, больше думать не нужно.
Останавливается. Замирает, пальцы с силой сжимая в жесте незавершенном, благодаря Оминиса тихо, что тот палочку крепче не сжал, не увидел этот странный порыв, оборвавшийся в тот момент, как взгляд на собственную одежду упал, на рукава, что чуть запылились от дел, на веснушек узор, что почти слился с цветом обласканной летним солнцем кожей.
— Наше лето по прежнему есть и будет еще... неделю примерно, будь неладен Пеппин и его уточнением верных дат, — недовольно отзывается на владельца лавки зелий и ингредиентов Сэллоу и руки на груди по привычки переплетает. — Так что не думай, что за эту неделю я не втяну тебя в парочку передряг. Одна помощь с порчей поставок жующей капусты чего только стоит!..
И можно было бы рассказать больше, деталей насыпать целую склянку для безоаров, но чайник настойчиво свистит, готовясь вот-вот к потолку крышкой взлететь, и Себастьян за месяца два с половиной привыкнув к ручному труду, поначалу тянется уверенно к ручке, за несколько дюймов до столкновения с горячим, вспоминая о палочке и спешно ту доставая, чтобы чай по чашкам разлить. Когда листья мяты свежие бережно сорваны с мелкого садика за окном, баночка парой ложечек меда, старательно съеденного за лето, на стол опускается, а легкий аромат трав в прохладе домика расходится теплом, Себастьян наконец-то вздыхает, стул от стола отодвигая и жестом этим приглашая присесть.
— Так и палочку скоро в руках держать разучусь, — тихо бурчит он под нос и головой качает, рядом садясь. — Прюэтту только ни слова, а то учует победу и будет еще года пол ходить, нос гордо задрав.

Адрес он называет сразу — говорить неверный либо же просить высадить где-то в нескольких минутах ходьбы от нужного места кажется глупой затеей. По этому адресу расположена небольшая автомастерская, в которой над гаражом находится несколько комнат, что использовались в основном как подсобные помещения с кучей инвентаря для ремона, уборки и пустых картонных коробок, но ему удалось договорится о съеме одной — даже не так, хозяин сам предложил, уточнив насколько далеко ему будет добираться на работу. Это стало первым маленьким, но очень ценным чудом для него после побега из дома и приезда в город. Странным казалось одно — названия города он абсолютно не помнил, будто кто-то использовал ластик и поорудовал в памяти.

В салоне машины было тепло, но Эллиоту казалось, что его окутывает холодом, словно он остался там, посреди той подворотни. Летние ночи, ближе к осени, всегда были довольно обманчивы — дневной зной сменяла прохлада и становилось слишком свежо, настолько, что иногда пробирало до самого нутра.
Ему кажется, что он не может согреться, не может сосредоточиться на чем-то другом, кроме кричащей странности происходящего. Может быть, он себе что-то надумал?

Говорят, у страха глаза велики.

Что еще могло ему показаться после такого неловкого знакомства? Этот человек оказался рядом вовремя — связываться с той нетрезвой компанией Смиту вовсе не хотелось, учитывая то, что байк напрочь решил сегодня умереть, а какие-то асоциальные элементы захотели подраться у бара после обильной выпивки и явно двигались в его сторону. Да, и правда вовремя.
Только вот, чего он хотел на самом деле?

Эллиот бросает мимолетный взгляд на мужчину, тот расслабленно держит ладони на руле — машина едет, ровно и плавно, скользя змеей по улицам, шурша шинами по влажному после дождя асфальту. Хочется встряхнуть головой и выгнать оттуда череду доставляющих дискомфорт мыслей — не выглядеть неблагодарным, но… остаться в живых? И, желательно, целым. А еще свободным. В этом безумном мире случалось всякое и даже ему, пускай и наивному, слепо верящему в людей, было понятно, что в безопасности он на сто процентов никогда не будет.

Интуиция внутри кричала о чем-то, сворачивалась ужом, будто на раскаленном камне, но он успокаивал себя вновь. А потом еще — все хорошо, это могла быть просто ошибка, просто недоразумение.
— Так… вы не представились, — начинает он осторожно, будто ступает на очень тонкий лед. Свое имя он назвал и это произвело до невозможного необычный эффект, будто что-то в одночасье поменялось. Но такого точно не могло быть — определенно.

Может быть, этот загадочный человек и не хочет раскрывать свое имя, ведь Элли всего лишь попутчик на каких-то жалких… сколько они будут ехать? Полчаса? Дольше? Зависит от выбранной дороги.
Эллиоту определенно нужно попытаться расспросить этого мужчину, чтобы понять чего ждать и успокоиться, потому что ненавистное ему чувство паники постепенно возвращалось.

— Я хотел вам сказать спасибо, там, за помощь. Ситуация вышла такой, что и правда была… нехорошей. Мой транспорт очень невовремя приказал долго жить, — отвлеченная тема, где он начинает акцентировать внимание на своей благодарности. Может быть, что-то получится для себя понять?

Они — родители — говорили, что когда-то он станет гордостью семьи, продолжив фамильное дело и приумножив состояние благодаря своей жилке дельца, смекалке, складу характера и уму. Они говорили, что он никогда не будет ни в чем нуждаться и его таланты в магии только сделают жизнь проще, лучше, а репутация возрастет в несколько раз — кто при любом раскладе захочет связываться с магом, имеющим деньги, влияние и связи за спиной? Ну да, они говорили, люди вообще много чего говорят, Маркурио за свою жизнь успел и насмотреться, и наслушаться — многие в этих краях, да и в соседних тоже, воевали за Империю во всех уголках Тамриэля, целовали в тощую задницу Альдмерский Доминион и шепотом восславляли Талоса всемогущего, трижды обернувшись перед тем по сторонам и точно проверив не услышит ли кто.
Норды в Скайриме тоже много чего говорили, только обычно их речи состояли на добрую половину из слов, что в приличном обществе озвучивать не принято, особенно о магах. По большей части оттого, что завидовали им, помимо того что боялись.
Маркурио прекрасно знал обо всем этом, потому что от природы был наблюдателен, а еще умел при своих немалых габаритах становиться на удивление незаметным, что часто играло на руку — то подслушает что-то интересное, то за это самое интересное вдвойне отплатит, поставив недоброжелателей в весьма затруднительное положение. При еще одной своей поразительной способности оказываться в определенное время в определенном месте, он, казалось бы, знал буквально все и обо всех.

Еще он знал, что многие из них жить так, как предки завещали когда-то, ни за что не будут, потому что это безумно скучно — душа просила воли, нахождение в четырех стенах невероятно раздражало, а седалище требовало приключений. Почти каждого тянет оставить прошлое позади. Изначально это не казалось такой уж дерьмовой идеей и дорога так и манила туда, за горизонт, обещая несказанные богатства, неописуемые подвиги да легкую удачу. Он и сам когда-то так из дому ушел, куда глаза глядят.
Признаться, из всего этого с ним осталась только легкая удача. Деньги взятые из дому он быстро просадил, имея привычку жить на широкую ногу, но это вовсе не стало большой проблемой — находить золото где угодно и выманивать его у честных людей — это он умел хорошо. Подвигов как-то резко расхотелось, потому что за них давали этого самого золота слишком мало, а идти разбойничать — не его светлейшего образа дело. Нет, он конечно мог бы, да только вновь сидеть на одном месте и перебиваться одинокими путниками — уж лучше вернуться в отчий дом с поклоном да покаянием, там за дурной характер и норов хоть свои же не прирежут во время сна.

Как давно это было? Лет двести назад? Иногда начинаешь проклинать свою хорошую память — он проклинал, но сожалениям места ни разу не оставил.
Шли годы, нелегкая занесла его в Рифтен и дела почти сразу пошли в гору после нескольких дней разнюхивания что да как. Успелось даже в Гильдии побывать, да только характерами с Мерсером он не сошелся от слова совсем, зато сошелся с Мавен. И это был, наверное, самый лучший период за долгое время вынужденных скитаний после спешного побега из Сиродила. Залег на дно Маркурио успешно, но его одолела скука.
В один день насиженное место пришлось в спешке покидать, вновь собирая пожитки и растворяясь в ночи — лучше не оставлять следов, если по ним тебя пытаются выследить те, кто хорошо умеет их различать.
Он прекрасно научился их прятать.

Приемлемым вариантом из возможных оказалась коллегия Винтерхолда, в которой затеряться ему было проще простого, да и они живут особняком, если не высовываться — не достанут, а там все устаканится. Выдавать себя за ученика было даже слишком просто.
Вновь четыре стены, вновь расписание, вновь одно и, даэдра его забери, то же каждый хоркеров день. Ну и Саартал, конечно же, в который отправляли группами всех учащихся и тех, кто учит в добровольно-принудительном порядке во имя высшей цели. А еще обогащения архимага и самой коллегии, где уже даже стены дырявые и из отхожих мест задувает так, что двери делают попытки открыться в обратную сторону.

И вот, он здесь.

Сейчас, наблюдая за тем как переполошились ученики коллегии на пару с преподавателями, он догадывался о причинах — открыли очередной зал, на котором висело защитных проклятий больше, чем перьев на ворожее. А если так, то и новых учеников должны были привезти, создав полную неразбериху и столпотворение. Маркурио это было на руку, ну и на карман, потому что редкие и полезные вещицы, которые ему самому без надобности, можно было бы сплавить за вполне приемлемую, после наглости поторговаться, цену у скупщика в Виндхельме, стоит только припрятать украденное и вывезти незаметно из коллегии или оставить в тайнике... И обязательно найти того беднягу, на которого в случае чего можно свалить всю вину.

Уже третий месяц отмораживая зад сверху на снегу и внизу, в этом каменном затхлом мешке, Маркурио не испытывал никаких приступов совестливости, жалости или еще чего-то мифического, чего в его богатом внутреннем мире отродясь не водилось. Сегодня должны были привезти новичков и раз уж все лишь изображают бурную рабочую деятельность в ожидании, то и ему тоже можно заняться чем-то более полезным, чем раскидывание крошащегося от тысячелетнего лежания в глубинах этой исторической задницы хлама с места на место.
Наверху было еще хуже. Собачий холод, скользко, уступы на которых ноги повыворачивать можно вместе с собой и улететь вниз многострадальной головой, а еще болели глаза после чадящих факелов и их неровного, но мягкого света и общего сумрака едва освещаемых гробниц. Солнце из-за бликов на снегу только больше слепило, до зеленого цвета, застилающего видимость.
Прихватив по дороге чью-то непочатую бутылку Черноверескового, да будь он неладен, меда, с невозмутимым лицом он направляется к стоящей особняком группе, готовой уже разойтись от Толфдира.
И когда этот старый уже успел на поверхность выбраться? Не один он, оказывается, умеет быть незаметным.

Высматривая кандидатуру, Маркурио останавливает удивленный взгляд на одном из претендентов. Каджит. Настоящий, пресвятые коленки Дибеллы, каджит. Кажется, при рождении удача точно поцеловала его в задницу, перед тем как засунуть туда серебряную ложку. Широко и довольно улыбаясь своим мыслям, он прячет бутылку в глубокий кошель закрепленный на поясе и идет навстречу тому, кто избавит его от душащей последние дни скуки.
— Ну привет, — становясь рядом и сразу же поворачиваясь спиной к уходящему Толфдиру, но лицом к каджиту.
— Минутка найдется?

Дебри. Чертовы дебри, в которые ее предсказуемо занесло, благодаря собственной непредусмотрительности и самоуверенности. Раньше казалось, что выбраться из научного центра будет не так уж плохо — она сможет найти телепортирующее устройство и добраться домой... или куда-то еще, где ее не будут пытаться убить, разобрать на препарат и наглядное пособие для дальнейшего изучения, уже на тканевом уровне. Признаться честно, было очень мерзко, особенно от того, что гуманоиды, столь похожие на них самих, относятся к практически себе подобным как на ее родной планете к приматам... Самое мерзкое в этом было то, что по мнению этой расы такие как Белла были примерно на том же уровне, на каком эти самые приматы находятся для самой Беллы. Чертыхнувшись еще раз, женщина дергает прядь спутавшихся густых волос, которые за время побега из-за мелких веток и всяких прилипающих к ним сорняков выглядели ужасно — кое-где торчали мелкие листики или остатки колючих липучек, или просто иголочки-семена, которые не так-то просто извлечь из буйной отросшей гривы, особенно если из всех инструментов для этого есть лишь половина гребешка. Насколько же проще было сидеть в своей стеклянной камере...

  Полтора года назад, когда их, подобранных с различных уголков планеты, притащили как подопытный материал, охотники за головами выгрузили их здесь и, получив расчет за работу, оставили пленников на попечение ученых. Поначалу было просто ужасно: незнакомое место, изобилующее белым цветом и яркими лампами, от которых слезятся глаза, люди, говорящие на других языках, привыкание к быту и уход за собой в условиях "ежедневной санитарной обработки". Последние было особенно унизительно, потому что отобрало моральное право на минимальное личное пространство у каждого, попавшего в лапы гуманоидов. Так как их кожа не имела волосяного покрова, включая тот, что должен быть на черепе, многие вещи, бывшие при подопытных во время похищения, оставались с ними. Что все еще не делало санитарную обработку менее унизительной — нагие, вынужденные стоять в определенной позе, пока вода, а после пар и горячий воздух обдают их тела. После нескольких дней в воде появились какие-то примеси, потому что всю грязь тела и последствия выделения секрета смыть без этого не представлялось возможным. Гуманоиды определили это опытным путем, потому что, как оказалось, подобных желез у них тоже не имелось, что вовсе не странно, учитывая отсутствие волосяных луковиц в кожных покровах.
  Общая картина напоминала игру на выбывание, кто окажется самой пронырливой, сообразительной и хитрой обезьянкой, которая сможет обойти всех самых сильных, выносливых и ловких. Постепенно, их становилось меньше — благо, не додумались размножать испытуемых особей между собой, даже стерилизовали, что для некоторых стал последней каплей и полностью деморализовало. Иногда забирали мужчин, якобы на стерилизацию, но они оттуда не возвращались. Что примечательно, это происходило либо с самыми отличившимися здоровьем, либо с обремененными интеллектом... и те, и другие, помимо всего прочего обладали достаточно неплохим капиталом и завидными должностями у себя на родине. Что с ними случилось потом думать не хотелось, но почему-то проще было поверить в то, что они остались живы или даже вернулись туда, откуда их забрали. Белла слышала о таком в прошлом, а еще слышала про какое-то опыление, но уже здесь.
  Через время Белла Гот осталась одна из нескольких десятков. Умная, хитрая и предусмотрительная обезьянка. За это ей полагался главный приз — усыпление, чтобы прекратить дальнейшие мучения. Только вот эта обезьянка имела на свою жизнь совершенно иные планы и собиралась воплотить их в жизнь.
Основную массу времени приходилось проводить в своей стеклянной камере, похожей на квадратный аквариум. Но Белла не чувствовала себя рыбой — скорее уж бестолковым хомяком, который бегает в колесе, повторяя это бесполезное действие вновь и вновь. А еще грызет сухпаек, за время проведенное здесь она уже и забыла что такое горячая обильная пища, или хотя бы горячая жидкая пища... да даже чай, из напитков была только чистая вода комнатной температуры, из еды какие-то брикеты разных видов, напоминающие концентрат растительного, животного и отдельно выделенного злакового происхождения. Они делились порционно и всегда выдавались с определенным количеством воды. Свой первый паек Белла припрятала, наблюдая за остальными — результат не заставил себя долго ждать, несколько человек слегли с сильными болями и их животы буквально раздулись. Странно было бы, если бы их всех за один раз попытались отравить, да и эксперименты по большей части были весьма... социальными, базирующимися на психологии, вынуждающими показать все на что ты способен в критической ситуации со штампом "каждый сам за себя". Для того чтобы все прояснилось, оказалось достаточно залить полученное той самой водой и посмотреть до какого состояния оно разбухнет. В результате пришлось делить эти порции на меньшие и дозировать воду, чтобы еды хватало на день. Постепенно, все привыкли к этому и даже начали подворовывать. В начале друг у друга, а потом всюду, где это представлялось возможным, даже в лабораториях. Начала и Белла. Иногда ей везло и под мешковатый комбинезон удавалось стащить что-то из вещей их мучителей. Если бы не обыски, проводимые регулярно среди личных вещей, это было бы более полезно. Но и так удалось устранить несколько человек, которые особенно ее доставали. Да, ей тоже подкидывали разные мелочи, но мелочи — не оружие, не лазерный нож, не ключ доступа.
  Украв такой, Белла смогла выбраться, в очередной раз доказав кто здесь самая умная обезьянка. Создав переполох на одном из узлов энергоснабжения — саботировав работу того самого узла уборочным дроидом, которого пришлось засунуть прямо в открытый щиток к голым контактам и закоротив все до летящих искр и начинающегося пожара, она воспользовалась добытым вчера ключом. Даже если ее пропажу обнаружат, им будет не до нее, даже не до смены кодов доступа или блокировки пропавшего ключа — частичная эвакуация оборудования и работающих в том секторе, а после ремонт, займут какое-то время. Несколько часов форы у нее точно будет. И все же, то что у нее все получилось было чудом.
  А еще, чудом было то, что ее до сих пор никто не сожрал. Насколько обитаема эта планета и что может водиться в столь густых джунглях, она как-то не задумывалась. Все же, обезьянка остается обезьянкой. Но даже обезьянка может быть опасной, если ее загнать в угол.
— Черт, — вновь болезненное шипение сквозь зубы, от того что босые ноги стерты с непривычки о землю и исколоты прошлогодней прелой подстилкой. Запнувшись о какой-то особо выделяющийся корень, ее тело накреняется назад и падает прямиком на толстый ствол, полностью залитый чем-то сладко пахнущим и липким, сразу покрывшим ее спину и волосы. Отклеивать себя пришлось с боем, даже оставив в этой массе несколько оборвавшихся прядей волос и изодрав платье, до того тоже не отличавшееся целостностью после знакомства со всеми корягами, ветками и колючками. Очевидным стало то, что ей было немного тяжело дышать. В центре явно стояла система очищения воздуха, но здесь, помимо своей тягучести и влаги, он был какой-то... явно богатый чем-то, что вызывало пляшущую рябь перед глазами, будто бы она смотрела трехмерный фильм, но не надела специальные очки. Сквозь все запахи, нос уловил сырость, тянущуюся от воды и Белла поняла, что пока не отмоется от неизвестной субстанции, дальше не пойдет. Оставалось надеяться, что она не нарвется на какого-то хищника, который будет не прочь перекусить легкой и выбившейся из сил добычей, придя сюда на водопой. Если бы такие были поблизости, ее бы давно сожрали, потому что шумела она знатно.
  Забравшись на упавший, полый внутри, ствол, Белла мягко ступала по ядовито-зеленому мягкому мху на его коре до тех самых пор, пока ступня не соскользнула и поверхность под ней не хрустнула. Подол платья зацепился за сухой сук, а лямка женской сумки, набитой самым необходимым под заявку, опасно повисла на изгибе локтя, потянувшись к водной глади. Спасая внутренности своего багажа, она накинула ту на ветку, что выглядела понадежнее, а потом попыталась освободить свой подол. Неподалеку что-то плеснуло по воде, весьма громко, и Белла обернулась, насторожившись — крупная рыба или что-то пострашнее? Когда глаза не обнаружили источник звука, среди искрящихся бликов на воде, внутри все сжалось в комок и тело сковало ледяной волной липкого страха. Очертания, почти прозрачные, мерцающие то ли сами по себе, то ли от светящейся в закатных солнечных лучах воды, что стекала обратно вниз. Это было не что-то — кто-то, очень крупный, определенно гуманоидного типа, если зрение ее не обманывало, но далеко не похожий на известных ей инопланетян — их габариты не слишком отличались от человеческих, можно сказать, почти совсем не отличались, а большинство из них обладало вовсе средним ростом. Что бы это ни было, оставалось надеяться лишь на то, что оно не голодное. И не обладает инстинктом убивать все, что движется. А еще, лучше бы отсюда поскорее убраться.
  В очередной раз рванув подол, у Беллы не выходит удержать равновесие и слышится отчетливый треск по шву, после чего попадает ощущение устойчивости — платье лопнуло там, где надорвалось во время пути сюда и попросту безвольно повисло алой тряпкой, пока она, с расширившимися от испуга глазами, летела прямо в воду. Запоздавшее чувство паники нагоняет, подстегивая испуг, когда кожа уже чувствует теплую воду и слышится новый всплеск, уже от ее собственного тела. Забыв обо всем, Белла завизжала, полностью теряя ориентацию в пространстве и зажмурив глаза. С ее удачей, не стоило сомневаться, что на дне будут длинные водоросли, в которых сразу же запутались ноги. На внутренней стороне век пошли зеленые круги и начало давить на легкие — последний воздух ушел с визгом, а бестолковое барахтанье только больше усугубляло ситуацию, вызывая сверху на воде рябь и уменьшающееся количество пузырьков, всплывших на поверхность.

Себастьян старается не задумываться над проведенным временем в Хогсмиде, над тем, как далеко Энн и как еще дальше Оминис. Как долго он без них, и как долго они без него. Сэллоу у Сироны просит не напоминать, какой день недели или месяца, только вскользь как-то у напившихся горожан узнает, что оказывается уже июль. Так оказывается легче быть тут. У Себастьяна дни все расписаны поручениями, нет понедельника - есть помощь с нюхлерами и жмырами у Пэк, нет вторника - вместо него рулоны ткани в «Шапке-неведимке», нет среды - вместо этого вздохи Пепина и долгое выслеживание тех самых поставок китайской жующей капусты с последующей порчей товара втихую, пока кучер повозки отлучился полежать в теньке в жаркий день, нет вечеров - вместо них помощь в Трех Метлах в качестве уборщика, вышибалы и бармена. Этот калейдоскоп событий, дел, позволяет забыть, раствориться в суете кипящей в деревушке жизни. И в какой-то момент такое лето начинает Себастьяну нравится. В его потускневших, вымотанных всем годом переживаний глазах наконец появляется слабый огонек любопытства и азарта, бывший для него когда-то привычным и неотрывным от собственного имени.
Он пробует вновь подходить чуть нестандартно к поставленным перед ним задачам, он пробует напитки и пытается слегка менять первоначальный рецепт, он вспоминает их кроткие разговоры с Поппи и к капризным зверькам, сбегающим от Элли, ищет новый подход. Он... зря берет чересчур рискованное поручение от Уикса, решив, что все-таки справится с «умной» метлой, что сама подгадывает, когда ускориться, и на скорости влетает под в дерево под вскрик Шаролтты, решившей по видимому сделать перерыв от работы у тетушки в кафе. Француженка возмущается что-то долго на своем, рукоплещет, подбегая к Себастьяну, перед которым пока две Шаролтты, подняться на ноги помогает. Сэллоу же делает пару выводов, пока голова окончательно не приходит в себя, начиная правильно воспринимать вокруг себя местность. Первый - кости не сломаны, хорошо, метла... к несчастью для слизеринского злорадства, тоже. Второй - в следующий раз надо испытывать метлы в другом месте. О третьем Себастьян и подумать не успевает, девушка его за руку отводит в «Круголетку», ругается что-то с Алби, вручает тому с грозным видом метлу, и тот зачем-то отдает больше положенного галлеонов.
- Идем, Себастьен, - гордо и строго вскинув аккуратный нос говорит Шарлотта, вновь прихватывая за руку вдумчиво моргающего Себастьяна. Они с трудом, заплетаясь в основном в ногах последнего, добираются до дома, где временно обитал Сэллоу. Француженка вздыхает, палочкой взмахивает, платок откуда-то призывает, нет, правда, откуда он тут, Агуаменти его смачивает, отправляя испытателя метел лежать на диван. Себастьян ложится, кряхтя, содранная и сожженная под одеждой на руках кожа после падения и спуска вниз по стволу дерева, неприятно ноет, а в глазах продолжает темнеть, и рассудок ускользает раньше, чем успевает расслышать что-то еще среди торопливой речи.
За окном уже потихоньку начинает темнеть к тому моменту, когда Сэллоу все же просыпается. Платок, что все это время чудесным образом покоился на лбу, все еще слегка влажный, но давно утратил свою приятную прохладу, а палочка оказывается далеко, чтобы до нее можно было просто дотянуться рукой. Болезненные ощущения в спине и руках по прежнему никуда не ушли, от чего встать удается только со второй попытки, скорее соскользнув с дивана в сторону, чем уверенно опустившись на обе ноги. Ему бы к Сироне зайти, хотя бы сказать, что сегодня, кажется, не удастся помочь, но при мысли о том, что придется столкнуться с запахами таверны, хмельным, закусок, чего-то менее приятного, начинает мутить, и Себастьян рассеянным взглядом отыскивает стакан в одном из шкафчиков и быстро запивает неприятно подступивший к горлу ком. Позже. Это все позже. Пока стоило бы разобраться с ободранными руками и ломотой в теле. В чемодане едва ли найдется ингредиентов на простой рябиновый отвар, с учетом их приключений с Кристианом, удивительно, что им вообще хватило чего-то до зимы включительно, а новые... Мордред, еще немного, и лавка Пепина закроется.
Себастьян в спешке подхватывает со стола мешочек монет, мимолетом отмечая записку, оставленную Шарлоттой, и выбегает на улицу, попутно накладывая защищающие чары на дом. Перри Пепина удается застать почти в дверях, он вот-вот кажется собирался выходить и запирать на ночь лавку, но «ради партнера по особым делам» делает исключение и продает нужные Себастьяну ингредиенты. Мешочек монет резко пустеет, но уходит Сэллоу с неплохим запасом на ближайшие пару месяцев и даже возможно начало учебного года.

Когда на небольших улочках Хогсмида загораются первые фонари, Себастьян добредает до дома и устало опускает плетеную корзинку, одолженную у Пепина на стол. Ему бы ничего не стоило дойти до второго этажа и захватить оттуда свой чемодан, будь он в нормальном состоянии, но сейчас его хватает только на ленивый взмах палочкой и неосторожный грохот чемодана по лестнице. Удивительно, как принадлежности для зельеварения вновь не разбились. Обеденный стол приходится превратить на время в стол для зельеварения, выставив на него колбы с нужными ингредиентами, ступку для измельчения, доску для нарезки, нож, пару котелков и собственную книгу необходимых рецептов и заметок. За шелестом перелистываемых страниц Себастьяна вновь начинает клонить в сон, он несколько раз пропускает нужную с рябиновым отваром. Кто-то мог бы сказать или позлорадствовать, что раз все это удалось сдать Шарпу на экзамене на «Выше ожидаемого», то все должно быть в голове, но Сэллоу бы только фыркнул в ответ, сославшись на то, что не всегда важно все помнить, сколько важно уметь использовать эти знания после. Он натыкается с раза четвертого на нужную страницу, просматривает быстро рецепт, тут же отставляя ненужные ингредиенты и двигая ближе те, что войдут в зелья. Взгляд мажет по краю бумаги, по короткой приписке с последующей сноской внизу, рецептом улучшенного зелья и наспех начерченным «Не все взрывается, что придумал Уизли, если к нему добавить пару ложек(черпак!) изобретательности Сэллоу». Это не первый их совместный эксперимент, но... он один из самых успешных. Легкая, едва заметная улыбка трогает губы при воспоминании, и Себастьян отклоняется от первоначальной цели, начиная пролистывать свою книгу для записей в поисках чего-то еще общего. Там где-то мелькают их с Энн придумки, даже Оминис внес что-то свое, и все же в большинстве своем, где-то с конца второго и вплоть до четвертого курса включительно, так или иначе мелькает или имя, или фамилия Гаррета, и порой на полях, где еще остается место от старательного выписанного почерком Себастьяна рецепта, появляется и чужой с иногда глупыми приписками, а иногда чем-то действительно ценным.
Страницы у четвертого курса все исписаны, в конце и вовсе много вопросительных знаков, выписаны рецепты тех зелий, которые им придется изучать на пятом, шестом и седьмых курсах, а некоторые и вовсе были выисканы из запретной секции библиотеки, пока мадам Скрибнер не отвлекалась на чужие проказы в коридоре. Страницы пятого курса... все исписаны, исчерчены догадками относительно Энн и ее проклятья. Ненужные зелья вычеркиваются, к косвенно помогающим состоянию Энн вновь много вопросов на полях. И ни имен других, ни другого почерка, ничего. Себастьян губы поджимает виновато, вздыхает, нахмурившись, и руки скрещивает перед собой. Он мог сказать пару слов, наверное? Даже не пару, больше, ведь Гаррет давно перешел из «врага-гриффиндорца», приятеля, став в действительности другом. А Себастьян... так увлечен был, так одержим поиском лекарства для сестры, что единственное, что он Уизли говорил, кажется, за весь год, это кроткие «доброе утро», «подашь ту склянку с кровью саламандры?», «мне нужно парочка ингредиентов для зелья, одолжишь за услугу?» и все.
Руки ноют неприятно, о боли напоминают, о том, зачем вообще Себастьян к вечеру решил достать на стол весь свой набор для зельеварения, и Сэллоу смиряется со статусом друга плохого, переворачивает страницы на улучшенный рябиновый отвар, что смешивался с парой капель зелья радости для эффекта устранения неприятных, болезненных ощущений, и ставит котелок нагреваться. Он пробует внимательно следить за булькающим раствором внутри латунного котелка, но внимание ускользает, глаза то и дело закрываются, а мысли совсем далеко от варки зелий витают. Бодриться ни чаем, ни водой не помогает, а ложиться спать, чтобы на утро встать вновь разбитым и негодным для поручений дел Сэллоу не хочет. Упрямится, считает вслух сколько ингредиентов кинул, перечитывает записи, раз за разом натыкаясь на собственную же запись и под конец сдается, доставая из чемодана чернило перо, бумагу и конверт для письма.
Первый пергамент сгорает после нескольких попыток написать «дорогой друг» и придумать этому замену. На втором Себастьян все же вычерчивает простое и лаконичное «Гаррет» и продолжает на этот раз без исправлений, порой помешивая и поглядывая за варящимся зельем.

[html]<style>
@font-face {
font-family: 'Segoe Print';
src: url('/fonts/s/Segoe_Print.ttf');
}
.text_effect {
font-family: 'Segoe Print';
color: rgb(0, 0, 0);
font-size: 14px;
background-color: rgb(235, 232, 217);
padding: 40px 50px 40px 50px;
}
}

}
</style>
<div class="text_effect"><b>Гаррет,</b><p>

<p>не знаю, могу ли до сих пор называть тебя другом. Мне бы хотелось, если это еще возможно.

<p>Кажется, за этот год я задолжал тебе пару историй. На самом деле их больше пары, и часть из них связаны с новичком, ворвавшимся в Хогварст ураганом и точно также едва не улетевшим из него в св. Мунго. Думаю, ты знаешь о Кристиане, он еще школу чуть не разнес, правда не он, а гоблины... неважно. Уверен ты наслышан, если не от тети, то сам пересекался с ним пару раз точно.

<p>Я знаю, что слишком упал в поиск лекарства от проклятья Энн. И знаю, что мог сказать немного больше. Намного больше.
<br>Признаться, я и сам половину помню будто в тумане, и это на самом деле одна из тех самых историй, но. Это вряд ли меня оправдает, да и я не надеюсь на это.

<p>Я просто... хотел бы извиниться за то, что вел себя как настоящая змея, хотя был одним из тех, кто против всех этих предрассудков. Помню, что должен тебе, как минимум за те ингредиенты, что просил после Йоля.  Я был бы рад, если бы ты сказал, что именно от меня хочешь, я бы смог найти что-нибудь редкое и особенно, думаю, к началу шестого курса. Если ты захочешь узнать, что за история и зелье, которое я тогда делал... то тебя будет ждать одна из долгих и непростых историй.

<p>Мне бы хотелось об этом поговорить с глазу на глаз, рассказать, если тебе все это еще важно. Если нет - я пойму и просто найду то, что нужно, я обещал и услугу верну.

<p>Если ты за время лета вдруг решишь пораньше вернуться в Хогвартс или тебя занесет каким-нибудь ветром в Хогсмид, то заходи по этому адресу, я здесь до начала обучения и вряд ли поеду в Фелдкровт в этом году.

<p><div align="right"><b>Себастьян</b></div>

</div> [/html]

Сова уносит письмо вскоре после того, как зелья доварены и перемешаны в нужной пропорции. Себастьян не ждет, что Гаррет ответит на следующий день, как и не ждет того, что тот решит заглянуть за пару дней до начала шестого курса, возможно приехав заранее вместе со своей тетей. Он только тихо вздыхает и опускается на диван, не в силах подняться наверх, в нормальную кровать, с мыслями о том, что какой бы забавной поначалу их вражда с Прюэттом ни была, ему бы не хотелось как продолжать ее, так и начинать нечто подобное с Гарретом.

...

санса чувствует как пепел надежды смешивается с едой, с напитками. она была так близка, чтобы покинуть королевскую гавань и убежать в хайгарден! так близка... одно радует — джейме похож на рыцаря из сказок куда больше, чем тирион. ей искренне жаль карлика, но она не может ничего с собой поделать и на следующий день долго молится старым и новым богам, чтобы задобрить каждого из них. она зажгла свечи в маленькой королевской септе и принесла немного яблок старым богам, пока их плачущие лики смотрели на нее с прежним равнодушием. санса поджимает губы, снова жалея, что когда-то так хотела уехать из дома, оказаться подальше от родных теплых стен. разве могла она знать, что все выйдет вот так? если бы она могла тогда молчать, не упрашивать мать поговорить с отцом об устроении ее брака с джоффри. если бы она знала, она бы сбежала с джоном на стену, даже пусть она бы ненавидела бастарда с тем же рвением, что и кейтлин.

джейме мог бы быть ее принцем в сверкающих доспехах и спасти ее из красного замка, как спасают принцесс из баллад, увозя из-под носа злой ведьмы. у этой ведьмы были золотые волосы и кубок вина в руке. да, санса заметила, что последнее время, что королева-регент выпивает, но держала свои наблюдения при себе. просто запоминала. просто медленно впитывала то, как здесь все устроено и кто чем живет — ей совсем не надо специально подслушивать, просто достаточно замереть где-то с книгой достаточно долго, чтобы о ней на какое-то время забыли даже стражники. санса же в то время наблюдала за каждым прогуливающимся, представляя, кому служит каждый из них, кому доложат в последующие часы о том, что северянка опять читает в тени деревьев садов или старого чар-древа.

санса утирает слезы и принимает чужую руку, пока пытается удерживать обрывки платья. в этот момент ей хотелось оказаться дома, как никогда до этого. но сравнение с безумным королем вызывает у нее приступ ужаса — спустит ли такое джоффри даже своему дядюшке? она гонит от себя золотой блеск волос обоих ланнистеров и то, в чем обвинил отец серсею... санса быстро прячет глаза, скрывая в них короткий блеск настоящего торжества — пусть мерзкий мальчишка получит свою трепку! пусть прикусит свой гадкий язык! она бы обязательно произнесла эти слова в слух будь она настоящей северной волчицей, а не летним дитём, видевшим лишь летний снег и предрассветный мороз. теплые стены замка всегда успокаивали сансу, стоило ей коснуться нагретого камня или прижаться щекой, пока никто не видит — она постоянно мерзла дома и только внутри толстых стен ей было хорошо. глупая, глупая девчонка, не понимавшая всей красоты, всей ч е с т н о с т и родных краев.

— благодарю вас, сир джейме, — кротко и едва слышно произносит девушка, кутаясь в наброшенный ей на плечи плащ и боясь чем-то нарушить оказанную ей доброту — ей не надо быть драконей предсказательницей из легенд, чтобы знать о грядущем недовольстве серсеи от происходящего. сжимает ткань платья крепче, словно от этого зависит ее дальнейшее благополучие и прячет глаза в пол, чтобы никак не разозлить проявившего к ней заботу рыцаря. ей искренне страшно, что ее снова отдадут на растерзание львенку и ей не хватит сил выдержать еще одно издевательство сегодня... она лучше попытается нырнуть к морскому богу, о котором ей так много рассказывал теон, пытаясь запугать маленькую сансу и арью, в вечера, когда вьюга за стенами завывала особенно тоскливо. робб и теон всегда пытались запугать младших, особенно когда оставались на ночь или две за старших в замке. она помнила как они пересказывали истории старой нэн, в которых мертвецы скреблись в своих каменных криптах и если прислушаться, то можно было расслышать их из главного зала. и санса отказывалась спускаться ужинать, когда родителей не было в замке. глупышка. знала бы она что бояться надо людей, а не придуманных призраков из мальчишеских страшилок.

а еще она со стыдом осознала, что во всем этом круговороте событий она совсем забыла о сестре и ее пропаже. конечно, она подозревала, что та как всегда оказалась там где не надо, но этим и спаслась. арья оказалась куда умнее сансы и это больно уязвляло гордость сансы, но пора посмотреть правде в глаза — младшая сестра и робб были правы насчет джоффри с самого начала, а она так ослепленная всеми этими балладами и истоориями заезжих бардов радостно надела на принца костюм, который был ему совсем не по размеру. о нет. сейчас казалось что даже в карлике-тирионе куда больше учтивости и галантности, чем проявил принц джоффри за все время их знакомства. и это тоже больно уязвляет сансу, которой хотелось считать себя умнее и опытнее. глупая глупая девчонка, возомнившая что честность и открытость помогут ей завоевать чье-то сердце! уж лучше бы ей родиться уродиной и навсегда запереться в недостроенной башне замке. про нее шептались бы слуги и рассказывала бы страшные истории старая нэн, но зато отец был бы цел. и арья была бы рядом, будучи несносной как и всегда. если бы только можно было уговорить старых и новых богов отмотать время назад, вернуть все как было... еще одни глупые мечты маленькой глупенькой девочки! санса впивается ногтями себе в ладонь, чтобы сдержать набежавшие слезы, но все же те срываются жемчущными дорожками в ярком свете лучин перехода.

у блейка бывают разные дни, хорошие и плохие. дни, в которых он чувствует себя человеком, и дни, в которые он не хочет себя чувствовать вообще. руки и ноги, тяжёлая голова, боль в пояснице и сердце, что чудом ещё не замерло в груди – всё лишнее, всё претит. в эти дни и резать, и стрелять – всё одинаково трудно и тошно. в эти дни он старается не работать, забиться в дальний угол своей конуры с бутылкой чего-то близкого к чистому спирту, и поскуливать в тишине. но дни могут быть какими угодно, а жрать всё равно хочется.

сегодня он замарал руки, ноги, одежду – всё провоняло насквозь металлическим запахом крови. попал в артерию, как последний лошара, в квартиру бежал по чёрной лестнице – лишь бы не встретиться ни с кем, лишь бы не задавали тупых вопросов. здесь из соседей – мелкие дилеры, воришки, дешёвые шлюхи – головорез, каким бы он ни был, во главе пищевой цепи. сожрал бы их всех, но покоя хочется. а покоя нет – покой в его жизни и в глубоком запое не встретишь.

переодевшись, засунув грязные тряпки в чёрный мешок и скинув его в угол прихожей, смотрит устало на телефон – там сообщения падают одно за другим, все ругательные, недовольные. блейк читает все до единого и не спорит – знает, он заслужил. написал бы, что не хотел, да кого же это ебёт? кажется иногда, что жизнь его становится лучше и лучше в последние месяцы, но это удобная ложь; мантра, повторяя которую лучше спится ночами.

лучше всего ночами спится, когда он спит не один. сообщение от рафаэля приходит минутами позднее предыдущих, и руки тянутся его открыть, но глаза боятся. и так херово, и так на душе тошно, и так водку из горла хлещет словно воду в засушливый день посреди самой жаркой пустыни, а боль не притупить. блейк не рафаэля наказывает, а себя самого. оставляет все окна в квартире нараспашку – наивно надеется запах крови выветрить, когда она до сих пор сидит под ногтями, как бы долго он не тёр руки под ледяной водой. выметается из квартиры на крышу, проветрить мозги.

пальцы сжимаются вокруг горлышка тяжёлой бутылки, когда он садится на самый край и свешивает ноги по ту сторону. блейк сначала смотрит в небо, почти что с надеждой, но даже полумесяца за тучами не разглядеть. хочется выть, что есть мочи. затем, смотрит вниз на крыши машин, неровные кусты, мусор вдоль обочины, и блестящий после дождя асфальт. хочется наклониться и камнем упасть вниз – ещё одна жертва проклятого района – но даже для этого он слишком труслив. перед глазами вновь проносится непрочитанное сообщение, фантомный звук уведомления бьёт по вискам изнутри;

поток холодного ветра толкает мужчину в спину, аблейк и не против, блейку забавно, даже если он по башке кому-нибудь прилетит, заберёт ещё одну жизнь заодно. произносит тост за упокой случайной жертвы про себя и запрокидывает бутылку над головой – вот такое вот торжество смерти в одно мерзкое ебало.

на улице зябко и холодно, промозгло и сыро: сезон оранжевых тыкв и одинаковых приведений из таргета давно прошёл, но у кого-то из окон на него по-прежнему пялятся скелеты пустыми глазницами. блейку такое видать не впервой – скелетов он пересмотрел дохера, в самых разных шкафах. скелет на него обычно глазеет из зеркала. странный он, вроде б и шкура есть, вроде б и прочная – дальше текущих чернил ничего не пускает – а кости всё равно все навыпуск и глазницы такие же чёрные и пустые. выглядит с каждым разом всё паршивее и паршивее, если бы мог, не смотрел бы и вовсе. да он и смотрит через раз.

скрываться рафаэль не умеет, не привык, его задача совсем в другом. блейк не провидец, уверенным на все сто процентов быть не может, но будто бы научился и его энергию считывать. цокот каблуков под тяжёлым, уверенным шагом разносится с чёрной лестницы – раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три, раз – он и по ступеням будто вальсирует. бллейк закатывает глаза, вновь припадает к горлу бутылки, пьёт жадно, будто рафаэль бутылку у него отнимет. да никогда! тем они и хороши друг для друга, что все вредные привычки помножают на два.

— если собрался прыгать, мог бы и предупредить.
— а ещё что тебе сделать?

кажется иногда, что жизнь блейка становится лучше и лучше в последние месяцы. по-прежнему грязь под ногами жителей денвера, он больше не одинок. у него есть хоть сколько-то денег, еды достаточно и на него, и на юну… юна у него тоже есть, пускай она всё отрицает. впервые за долгие, долгие годы, у него есть стая, и он в ней какой-никакой да вожак. и спину держит он нынче прямо, и в кроссовках дырявых больше не ходит. если подумать, блейку есть что терять, есть за что крепко держаться.

если подумать, у блейка есть рафаэль. о рафаэле блейк старается никогда слишком долго не думать.

как всё началось спешно и суматошно, так и продолжилось – с трудом и нелепо. блейк мог бы и отвыкнуть себя поносить по каждому поводу, ненавидеть за каждый лишний вдох (а у него лишний каждый – лишь растрачивать кислород), да с рафаэлем не получается. его никогда недостаточно, он не входит в пазы, не подходит жизни в свете софитов. рафаэль никогда об этом не говорит, но блейк не настолько туп – он всё видит сам. у жизни его две стороны: лицевая, на сцене, с юными девами в дизайнерских платьях, с мужчинами полными денег и обожания; другая, оборотная, за тонированным стеклом спальни, спрятанная от всех, тщательно замаскированная, с блейком.

— нахуй ты здесь? — грубо отмахивается от своего же телефона, почти что рычит себе под нос. — оголодал совсем? ну давай, жри, пока твой ужин по асфальту не размотало кишками навыпуск.

выставляет свободную руку в сторону, мол, давай, хватайся, но на рафаэля даже не смотрит. не хочет, не может, не вынесет недовольного взгляда и по-детски надутых губ. ему всё и так с рук постоянно сходит, ему и так люди падают в ноги на тарелочке с голубой каёмкой, а блейк не такой – блейк ещё с этим поборется. лучше бы с таким рвением всех своих внутренних демонов раскидал. но они опаснее рафаэля, даже если сам рафаэль в это не верит.

белым жемчугом вышито ее платье, вызывает восторг и шепотки у собравшихся, а ей просто хочется засмеяться — когда-то она собиралась жемчуг чтобы расшить все платье жемчугом, а не только корсаж и элеметны юбки. ныряльщики людей храбры, но беззащитны там, под толщей воды, в темноте древних скал и морских чудовищь. порой улла просыпалась среди ночи, в своих снах слыша чужие молитвы, перебиываемые далекими песнями, которые дарили улле ее голос обратно. во сне держась за руки с сигне она пела и пела, с улыбкой глядя на вырастающие лабиринты из длинных водорослей или расцветающие палипы на острых углах кораллов. на счастье улле редко снились кошмары и ей не приходилось проживать весь ужас, обрушившийся на нее вместе с предательством лучшей подруги, вместе с невозможностью вернуться домой.

когда ее представляют очередному правителю улла прикладывает все усилия, что бы сохранить лицо. ну конечно же! хельга... имя, когда-то значившее на языке сильдройр «священная». в душе снова готова заливисто смеяться над этой иронией, над этим выбором. священная.. святая... ведьма. ведьма, именно так зочут ее рыбаки, когда она ныряет в бушующее море с самой высокой скалы, а потом выныривает, держа в руках свою новую морские находки: перламутровая раковина, яркий коралл, горсть монет или еще один подарок моря, подарок дома, в который ей никогда не вернуться. и она может нырять сколько угодно, но простое человеческое тело нуждается в воздухе и страдает от давления пучины, заставляя ее из раза в раз возвращаться на берег, к нагретому пески и полированным камням, разбивающих прибой.

теперь уже улла почти привыкла к человеческой жизни и почти не скучала по темной морской глубине, все еще звавшей ее далекими песнями народа, который — на самом деле — никогда не был ее народом. думать о всех годах презрения и пренебрежения больно, но необходимо — так получалось легче примириться с своим новым положением, новым окружением, новым привычкам. голоса чаек все еще резали тонкий слух сильдройр — они были свободны лететь над синевой неба и нырять в золото рассветного солнца. улла помнила как они всегда соревновалась с другими чтобы коснуться зеркала воды, выталкивая себя из воды выше, делая жадный вдох, словно только он и мог их спасти. спасти ее.

сейчас она думает, что если бы не брат, то она скорее всего она бы утопилась, желая хотя бы так вернуться в море, в родную пучину, к тихому шепоту камней, ворочаемых далекими волнами и невидимыми течениями. боль внутри нее никогда не проходит, а тоска заставляет возвращаться на берег снова и снова, отказываясь уезжать куда-то далеко от запаха соли и водорослей. и от песен жен рыбаков... песни полные глухой боли, стоящей на берегу женщины и всматривающейся в горизонт, ожидая, когда покажется знакомые очертания. песни про радость от большого улова и пережитого шторма. эти песни нравились многим сильдройр и раньше они частно прятались среди камней гавани, желая послушать о чем поют женщины в этот раз. у них была своя магия, о которой те даже не подозревали.

улла вежливо кланяется, пока длится церемониальная часть, но после смотрит вопросительно на александра: — зачем мы тут? какое этому королю дело кто я и откуда я? — покинув простоную залу тут же спрашивает девушка и откидывает волосы за плечи — так она делала всегда, готовясь к конфликту или ссоре. — почему хельга? — не выдерживает, выдает терзавший вопрос, ответ на который лежал на поверхности. но не хочет слишком долго думать о правителях — ее это совсем не касается, ведь она живет свою тихую, почти скромную, жизнь на берегу моря и по ночам слышит как поют сильдройры, зазывая моряков мимо спасительно гавани с ее ярким маяком. улла слышит их песни, знает какую магию они творят, но не может пропеть и слова — из ее рта вырывается только воронье каркание, смешенное с рокотом шторма. она больше не может заставить водоросли танцевать, а ракушки хлопать створками в новом ритме песни.

Зреет внутри ирония, приторно терпкая на вкус. Хоть да, хоть нет, абсолютное безразличие важной реальности по отношению к ржавым гвоздям, торчащим наружу из коротких фраз. Ничего ведь особенного, так? Ничего. Ходьба по кругу продолжается. Пока безликие улицы пытаются привести сознание в чувства, уставшее нутро теряет остатки сил, выковыривая шрапнель болезненной недосказанности из-под шкуры. Шум в голове нарастает будто эхо падающего фосфора, закатанного в толстостенную стальную банку. Смешно. Знать, что будет дальше, но оставаться стоять на месте, смотреть в бездонное небо, которое очень скоро падёт. Слышать предательское одолжение, будто оного под шлейфом свинца недостаточно, словно дней, переваливших в годы мало для увековечивания ущербности. От краткого приступа слабости до едкого отвращения один вдох, одно молчание, одна игра на одном поле. Доступ в дополнительную глупость получен, даже если никто не просит. Остаётся только принять, и проглотить. Снова. В который раз.

Снаружи законы плели свои узоры, и от недостаточности пёстрого внимания к мелочам, всё выползло наизнанку. Чёрное стало белым, грязью измазывали пережитки прошлого, планомерно погружая в гниющую топь, а на поверхности утопленных условностей, строили замки из стекла. Стены сыпались часто, часто резали кожу новоявленного света, да только боль не была болью, чёрное не было белым. Дюжины одноликих оскалов рисовали на собственных тушах сотни пустых слов, едких речей, высеченных дерзостью, сотканных жаждой запретных дверей, языками выравнивая штрихи, отмеряя тела друг друга тремором царапин, оставленных зубами и ногтями. Бледные холсты исписаны кривыми стихами, где смысл согревает глаза испорченных детей, где острые символы глотают двадцать четыре часа в ритме сбитого дыхания, а после: плюют в чужие рты, голодно страждущие свежих ран. Вой язв заглушает здравый смысл, и угасающему рассудку не докричаться со дна, когда в звериных усмешках струятся хлёсткие желания. Раскатистый хохот кроет выжигающим всё живое жаром, никто не слышит пепла под ногами, никто не станет слушать, только смех, только вакханалия буйствующего сумасшествия. Радужные оттенки на лицах смоют очертания различий. Единый вес аргументов приемлем только на кончиках заточенных игл, на пролитых сгустках воска, на шелесте кончиков пальцев, втирающих масла в предвкушающую пульсацию. Пока за острыми пиками отвесных оград сталь закипает, удобряя землю беспросветной тупостью, в отражениях властных витрин большой жизни, вспыхивают отблески кованых форм, в которых цветущая эра отливает маски. Маски для влюблённых химер, лелеющих пропаганду искусственной боли.

Только не всякая боль читаема. Среди множества путей, существовали немногие, коими сильные мира сего не согласятся пройти даже за бесконечность роскоши и богатств. Дороги, наделённые личным правом выбора. Выбирают не их, а они. Собственный шаг знает направление, а взгляд даёт кратковременную фору. Пока в один момент, земля не бросается из-под ног, вырывая глубокую траншею, засыпанную отголосками дремлющих страхов. Стоя по колено в вареве переломанных нравоучений, мозг взрывается колкими хватками за воздух, мимолётная горечь паники прошивает насквозь, а потом… За спиной тихие голоса прошлого и хладнокровный шёпот решимости, складывают ладони на плечи. Ни шагу назад, не впервой. Будет больно, придётся смотреть на битые фотографии, высеченные в камне, подбирать клочья былой жизни, чтобы отдать кому нужнее, и каждый сучий день жечь непрочтённые письма. Будет много лиц, в чьих глазах виднеются десятки способов персональной мучительной смерти, или накладных слов, как яркий пластырь, украшенный цветочными узорами, а под наклейкой гниющая правда человеческой сущности. Будет кровь на руках, и петля тяжёлой обиды, потому-что слаб, потому-что где-то кто-то лает: всего лишь человек, разъедающий ком внутри парирует быстро: оправдание, бесполезное мать его оправдание. Будут забытые слёзы. Никому не нужные, никем не увиденные. На поверхности останется только мятая картина, придуманная чужим воображением, дописанная людскими изъянами и противоречиями. Пусть будет так, пусть видят так, пусть продолжается представление. В который раз.

Однажды несуществующее самолюбие упрекнёт Фрэнка, ткнёт пальцем в висок и засмеется: сам дал слово, сам нарушил, сам отвернулся от себя. Как-бы не хотелось заткнуть ещё неозвученное нутром, вот только осадок уже впитался под кожу. Когда ничего не осталось, не осталось и Фрэнка Касла. Только серое пятно, бесцельно передвигающееся по хаотичной карте реальности. С каждым днём всё меньше от человека, всё больше от машины. Ни шагу назад. Не любил капитан слов, не умел выбирать верные из сонма доступных, потому-что… вера в настоящее, живое, искреннее, канула много лет назад. Сейчас только мгновения. Карен Пейдж случайность, необъяснимая, нестабильная, ломкая, подобная пуле со смещённым центром тяжести: попадает в плечо, выходит через сердце. Фрэнк знал это, с первой встречи. Знал, но всё равно поддался мимолётной слабости, коей некогда лично выкопал могилу. Все ошибаются. Кто-то неоднократно, кто-то ненарочно, кто-то осознанно. Не все признают ошибки, далеко не все готовы расплачиваться за таковые. А Касл… Касл ждал, что невнятная мишура событий наконец прекратит давить в затылок, что он сможет найти место, где не нужно прятаться от едких правил. Найти того, кто не станет расценивать как инструмент, как причинность сложных фактов, о которых постоянно стоит помнить, которые нужно вытаскивать клещами, и плевать, что оные тянут за собой дурное настоящее, горькие последствия. Фрэнк ошибался. В который раз.

Возможно, в следующей жизни не будет.

Сейчас. Время, когда правильнее отступить назад, спокойно, не поддёргивая за нитки, не подстёгивая острые клинья для сопутствующих речей. И капитан делает шаг назад, окончательно разрывая дистанцию до очередной ошибки. Пусть всё останется так, потому-что иначе быть не может. Касл запомнит Карен такой, притянуто умиротворённой, погрязшей в тишине личных заблуждений, сильной для других. Не для себя. Не для него.

— … и я рад, что ты жива. – улыбается, ненавязчиво, недвусмысленно, искренне, просто. У Фрэнка всё просто, почти всё. Тянет плечом по направлению просвета из переулка, пожимает губами в лёгкой ухмылке, чтобы наконец перестать кусать иллюзии.

— береги себя. – говорить куда проще, чем слушать. Капитан говорит, и уходит. Просто. У Фрэнка всё просто.