Себастьян не видит, чувствует больше, как все же что-то в поведении, настроении Оминиса тает, вместо колких ледышек привычным теплом отзываясь, как в голосе проступает улыбка, доступная немногим, как насмешка, нет, больше хитрость, мягкой поступью, прикосновением легким, но манящим, обернуться вынуждает.
— Я никогда не был против твоего шипения на парселтанге, — слишком открыто и просто произносит Себастьян, без подвоха, без потаенного смысла, и мгновением позже смущается вдруг своих слов, добавляя следом с легким смешком, тоном уверенным, отрывок из их детского, далекого разговора, — может я просто жду подходящего учителя этого языка.
Он ворчит на себя, про себя, понимая, как за лето стал чуть менее слизеринцем и больше, просто собой? Нет, его врожденная хитрость и прыткость ума никуда не ушли, остались по прежнему с ним и появляются, стоит интересной загадке, задачке, сплетне промелькнуть мимо. Но тяжелые дни поисков вместе с Элли Пэк, когда дириколы вместе с нюхлерами решили разбежаться по Хогсмиду и ближайшим окрестностям, долгие разговоры о жизни с Сироной, когда после долгой смены за окном начинает светать, мимолетные, длящиеся куда дольше, чем обеденный перерыв, беседы с Шарлоттой, ее рассказы о Франции и далеких странах, где она хотела бы побывать, кроткие приветствия и помощь Эрни Ларку с его пополнившимся музыкальным инструментами ансамблем, все это позволило, разрешило будто бы не утаивать, как когда-то с проходящим мимо Соломоном или кем-то из Фелдкрофта, мечтания или мысли и быть чуть более откровенным не только с Энн или Оминисом.
— Думаю, я придумаю, что можно сделать с кроватью наверху, — заверяет он Оминиса и усмехается в своей задиристой чуть манере. — Всегда можно трансфигурировать пару подушек в кровать с воздушной периной, знаешь?
Разгадка о зрении лучшего друга, пускай и не полная до конца, важна, интересна, и услышать ее, часть хотя бы, Себастьян хотел с первого курса, с долгих и бесконечных, безрезультатных собственных поисков. Но у сердца ноет что-то тоскливо, собственная гордость задетой неловко струной внутри колебаниями отдается, а Оминис вновь краски теряет, улыбкой гаснет совсем, о лете прошедшем, на двоих, когда-то троих, не сбывшимся вздыхает расстроенно. И не остается времени о загадках думать, о гордости ущемленной вспоминать, когда в глазах голубых напротив грусть и тяжесть прошедших месяцев поселилась.
— Ты можешь не сразу и не сегодня, — говорит Себастьян и шаг навстречу делает, готовясь будто еще несколько сделать и ладони чужие в свои заключить, молчаливой поддержкой показывая, напоминая, что о испытаниях летних, о Гонтах, о многом темном и неприятном, больше думать не нужно.
Останавливается. Замирает, пальцы с силой сжимая в жесте незавершенном, благодаря Оминиса тихо, что тот палочку крепче не сжал, не увидел этот странный порыв, оборвавшийся в тот момент, как взгляд на собственную одежду упал, на рукава, что чуть запылились от дел, на веснушек узор, что почти слился с цветом обласканной летним солнцем кожей.
— Наше лето по прежнему есть и будет еще... неделю примерно, будь неладен Пеппин и его уточнением верных дат, — недовольно отзывается на владельца лавки зелий и ингредиентов Сэллоу и руки на груди по привычки переплетает. — Так что не думай, что за эту неделю я не втяну тебя в парочку передряг. Одна помощь с порчей поставок жующей капусты чего только стоит!..
И можно было бы рассказать больше, деталей насыпать целую склянку для безоаров, но чайник настойчиво свистит, готовясь вот-вот к потолку крышкой взлететь, и Себастьян за месяца два с половиной привыкнув к ручному труду, поначалу тянется уверенно к ручке, за несколько дюймов до столкновения с горячим, вспоминая о палочке и спешно ту доставая, чтобы чай по чашкам разлить. Когда листья мяты свежие бережно сорваны с мелкого садика за окном, баночка парой ложечек меда, старательно съеденного за лето, на стол опускается, а легкий аромат трав в прохладе домика расходится теплом, Себастьян наконец-то вздыхает, стул от стола отодвигая и жестом этим приглашая присесть.
— Так и палочку скоро в руках держать разучусь, — тихо бурчит он под нос и головой качает, рядом садясь. — Прюэтту только ни слова, а то учует победу и будет еще года пол ходить, нос гордо задрав.

Они — родители — говорили, что когда-то он станет гордостью семьи, продолжив фамильное дело и приумножив состояние благодаря своей жилке дельца, смекалке, складу характера и уму. Они говорили, что он никогда не будет ни в чем нуждаться и его таланты в магии только сделают жизнь проще, лучше, а репутация возрастет в несколько раз — кто при любом раскладе захочет связываться с магом, имеющим деньги, влияние и связи за спиной? Ну да, они говорили, люди вообще много чего говорят, Маркурио за свою жизнь успел и насмотреться, и наслушаться — многие в этих краях, да и в соседних тоже, воевали за Империю во всех уголках Тамриэля, целовали в тощую задницу Альдмерский Доминион и шепотом восславляли Талоса всемогущего, трижды обернувшись перед тем по сторонам и точно проверив не услышит ли кто.
Норды в Скайриме тоже много чего говорили, только обычно их речи состояли на добрую половину из слов, что в приличном обществе озвучивать не принято, особенно о магах. По большей части оттого, что завидовали им, помимо того что боялись.
Маркурио прекрасно знал обо всем этом, потому что от природы был наблюдателен, а еще умел при своих немалых габаритах становиться на удивление незаметным, что часто играло на руку — то подслушает что-то интересное, то за это самое интересное вдвойне отплатит, поставив недоброжелателей в весьма затруднительное положение. При еще одной своей поразительной способности оказываться в определенное время в определенном месте, он, казалось бы, знал буквально все и обо всех.

Еще он знал, что многие из них жить так, как предки завещали когда-то, ни за что не будут, потому что это безумно скучно — душа просила воли, нахождение в четырех стенах невероятно раздражало, а седалище требовало приключений. Почти каждого тянет оставить прошлое позади. Изначально это не казалось такой уж дерьмовой идеей и дорога так и манила туда, за горизонт, обещая несказанные богатства, неописуемые подвиги да легкую удачу. Он и сам когда-то так из дому ушел, куда глаза глядят.
Признаться, из всего этого с ним осталась только легкая удача. Деньги взятые из дому он быстро просадил, имея привычку жить на широкую ногу, но это вовсе не стало большой проблемой — находить золото где угодно и выманивать его у честных людей — это он умел хорошо. Подвигов как-то резко расхотелось, потому что за них давали этого самого золота слишком мало, а идти разбойничать — не его светлейшего образа дело. Нет, он конечно мог бы, да только вновь сидеть на одном месте и перебиваться одинокими путниками — уж лучше вернуться в отчий дом с поклоном да покаянием, там за дурной характер и норов хоть свои же не прирежут во время сна.

Как давно это было? Лет двести назад? Иногда начинаешь проклинать свою хорошую память — он проклинал, но сожалениям места ни разу не оставил.
Шли годы, нелегкая занесла его в Рифтен и дела почти сразу пошли в гору после нескольких дней разнюхивания что да как. Успелось даже в Гильдии побывать, да только характерами с Мерсером он не сошелся от слова совсем, зато сошелся с Мавен. И это был, наверное, самый лучший период за долгое время вынужденных скитаний после спешного побега из Сиродила. Залег на дно Маркурио успешно, но его одолела скука.
В один день насиженное место пришлось в спешке покидать, вновь собирая пожитки и растворяясь в ночи — лучше не оставлять следов, если по ним тебя пытаются выследить те, кто хорошо умеет их различать.
Он прекрасно научился их прятать.

Приемлемым вариантом из возможных оказалась коллегия Винтерхолда, в которой затеряться ему было проще простого, да и они живут особняком, если не высовываться — не достанут, а там все устаканится. Выдавать себя за ученика было даже слишком просто.
Вновь четыре стены, вновь расписание, вновь одно и, даэдра его забери, то же каждый хоркеров день. Ну и Саартал, конечно же, в который отправляли группами всех учащихся и тех, кто учит в добровольно-принудительном порядке во имя высшей цели. А еще обогащения архимага и самой коллегии, где уже даже стены дырявые и из отхожих мест задувает так, что двери делают попытки открыться в обратную сторону.

И вот, он здесь.

Сейчас, наблюдая за тем как переполошились ученики коллегии на пару с преподавателями, он догадывался о причинах — открыли очередной зал, на котором висело защитных проклятий больше, чем перьев на ворожее. А если так, то и новых учеников должны были привезти, создав полную неразбериху и столпотворение. Маркурио это было на руку, ну и на карман, потому что редкие и полезные вещицы, которые ему самому без надобности, можно было бы сплавить за вполне приемлемую, после наглости поторговаться, цену у скупщика в Виндхельме, стоит только припрятать украденное и вывезти незаметно из коллегии или оставить в тайнике... И обязательно найти того беднягу, на которого в случае чего можно свалить всю вину.

Уже третий месяц отмораживая зад сверху на снегу и внизу, в этом каменном затхлом мешке, Маркурио не испытывал никаких приступов совестливости, жалости или еще чего-то мифического, чего в его богатом внутреннем мире отродясь не водилось. Сегодня должны были привезти новичков и раз уж все лишь изображают бурную рабочую деятельность в ожидании, то и ему тоже можно заняться чем-то более полезным, чем раскидывание крошащегося от тысячелетнего лежания в глубинах этой исторической задницы хлама с места на место.
Наверху было еще хуже. Собачий холод, скользко, уступы на которых ноги повыворачивать можно вместе с собой и улететь вниз многострадальной головой, а еще болели глаза после чадящих факелов и их неровного, но мягкого света и общего сумрака едва освещаемых гробниц. Солнце из-за бликов на снегу только больше слепило, до зеленого цвета, застилающего видимость.
Прихватив по дороге чью-то непочатую бутылку Черноверескового, да будь он неладен, меда, с невозмутимым лицом он направляется к стоящей особняком группе, готовой уже разойтись от Толфдира.
И когда этот старый уже успел на поверхность выбраться? Не один он, оказывается, умеет быть незаметным.

Высматривая кандидатуру, Маркурио останавливает удивленный взгляд на одном из претендентов. Каджит. Настоящий, пресвятые коленки Дибеллы, каджит. Кажется, при рождении удача точно поцеловала его в задницу, перед тем как засунуть туда серебряную ложку. Широко и довольно улыбаясь своим мыслям, он прячет бутылку в глубокий кошель закрепленный на поясе и идет навстречу тому, кто избавит его от душащей последние дни скуки.
— Ну привет, — становясь рядом и сразу же поворачиваясь спиной к уходящему Толфдиру, но лицом к каджиту.
— Минутка найдется?

Они — родители — говорили, что когда-то он станет гордостью семьи, продолжив фамильное дело и приумножив состояние благодаря своей жилке дельца, смекалке, складу характера и уму. Они говорили, что он никогда не будет ни в чем нуждаться и его таланты в магии только сделают жизнь проще, лучше, а репутация возрастет в несколько раз — кто при любом раскладе захочет связываться с магом, имеющим деньги, влияние и связи за спиной? Ну да, они говорили, люди вообще много чего говорят, Маркурио за свою жизнь успел и насмотреться, и наслушаться — многие в этих краях, да и в соседних тоже, воевали за Империю во всех уголках Тамриэля, целовали в тощую задницу Альдмерский Доминион и шепотом восславляли Талоса всемогущего, трижды обернувшись перед тем по сторонам и точно проверив не услышит ли кто.
Норды в Скайриме тоже много чего говорили, только обычно их речи состояли на добрую половину из слов, что в приличном обществе озвучивать не принято, особенно о магах. По большей части оттого, что завидовали им, помимо того что боялись.
Маркурио прекрасно знал обо всем этом, потому что от природы был наблюдателен, а еще умел при своих немалых габаритах становиться на удивление незаметным, что часто играло на руку — то подслушает что-то интересное, то за это самое интересное вдвойне отплатит, поставив недоброжелателей в весьма затруднительное положение. При еще одной своей поразительной способности оказываться в определенное время в определенном месте, он, казалось бы, знал буквально все и обо всех.

Еще он знал, что многие из них жить так, как предки завещали когда-то, ни за что не будут, потому что это безумно скучно — душа просила воли, нахождение в четырех стенах невероятно раздражало, а седалище требовало приключений. Почти каждого тянет оставить прошлое позади. Изначально это не казалось такой уж дерьмовой идеей и дорога так и манила туда, за горизонт, обещая несказанные богатства, неописуемые подвиги да легкую удачу. Он и сам когда-то так из дому ушел, куда глаза глядят.
Признаться, из всего этого с ним осталась только легкая удача. Деньги взятые из дому он быстро просадил, имея привычку жить на широкую ногу, но это вовсе не стало большой проблемой — находить золото где угодно и выманивать его у честных людей — это он умел хорошо. Подвигов как-то резко расхотелось, потому что за них давали этого самого золота слишком мало, а идти разбойничать — не его светлейшего образа дело. Нет, он конечно мог бы, да только вновь сидеть на одном месте и перебиваться одинокими путниками — уж лучше вернуться в отчий дом с поклоном да покаянием, там за дурной характер и норов хоть свои же не прирежут во время сна.

Как давно это было? Лет двести назад? Иногда начинаешь проклинать свою хорошую память — он проклинал, но сожалениям места ни разу не оставил.
Шли годы, нелегкая занесла его в Рифтен и дела почти сразу пошли в гору после нескольких дней разнюхивания что да как. Успелось даже в Гильдии побывать, да только характерами с Мерсером он не сошелся от слова совсем, зато сошелся с Мавен. И это был, наверное, самый лучший период за долгое время вынужденных скитаний после спешного побега из Сиродила. Залег на дно Маркурио успешно, но его одолела скука.
В один день насиженное место пришлось в спешке покидать, вновь собирая пожитки и растворяясь в ночи — лучше не оставлять следов, если по ним тебя пытаются выследить те, кто хорошо умеет их различать.
Он прекрасно научился их прятать.

Приемлемым вариантом из возможных оказалась коллегия Винтерхолда, в которой затеряться ему было проще простого, да и они живут особняком, если не высовываться — не достанут, а там все устаканится. Выдавать себя за ученика было даже слишком просто.
Вновь четыре стены, вновь расписание, вновь одно и, даэдра его забери, то же каждый хоркеров день. Ну и Саартал, конечно же, в который отправляли группами всех учащихся и тех, кто учит в добровольно-принудительном порядке во имя высшей цели. А еще обогащения архимага и самой коллегии, где уже даже стены дырявые и из отхожих мест задувает так, что двери делают попытки открыться в обратную сторону.

И вот, он здесь.

Сейчас, наблюдая за тем как переполошились ученики коллегии на пару с преподавателями, он догадывался о причинах — открыли очередной зал, на котором висело защитных проклятий больше, чем перьев на ворожее. А если так, то и новых учеников должны были привезти, создав полную неразбериху и столпотворение. Маркурио это было на руку, ну и на карман, потому что редкие и полезные вещицы, которые ему самому без надобности, можно было бы сплавить за вполне приемлемую, после наглости поторговаться, цену у скупщика в Виндхельме, стоит только припрятать украденное и вывезти незаметно из коллегии или оставить в тайнике... И обязательно найти того беднягу, на которого в случае чего можно свалить всю вину.

Уже третий месяц отмораживая зад сверху на снегу и внизу, в этом каменном затхлом мешке, Маркурио не испытывал никаких приступов совестливости, жалости или еще чего-то мифического, чего в его богатом внутреннем мире отродясь не водилось. Сегодня должны были привезти новичков и раз уж все лишь изображают бурную рабочую деятельность в ожидании, то и ему тоже можно заняться чем-то более полезным, чем раскидывание крошащегося от тысячелетнего лежания в глубинах этой исторической задницы хлама с места на место.
Наверху было еще хуже. Собачий холод, скользко, уступы на которых ноги повыворачивать можно вместе с собой и улететь вниз многострадальной головой, а еще болели глаза после чадящих факелов и их неровного, но мягкого света и общего сумрака едва освещаемых гробниц. Солнце из-за бликов на снегу только больше слепило, до зеленого цвета, застилающего видимость.
Прихватив по дороге чью-то непочатую бутылку Черноверескового, да будь он неладен, меда, с невозмутимым лицом он направляется к стоящей особняком группе, готовой уже разойтись от Толфдира.
И когда этот старый уже успел на поверхность выбраться? Не один он, оказывается, умеет быть незаметным.

Высматривая кандидатуру, Маркурио останавливает удивленный взгляд на одном из претендентов. Каджит. Настоящий, пресвятые коленки Дибеллы, каджит. Кажется, при рождении удача точно поцеловала его в задницу, перед тем как засунуть туда серебряную ложку. Широко и довольно улыбаясь своим мыслям, он прячет бутылку в глубокий кошель закрепленный на поясе и идет навстречу тому, кто избавит его от душащей последние дни скуки.
— Ну привет, — становясь рядом и сразу же поворачиваясь спиной к уходящему Толфдиру, но лицом к каджиту.
— Минутка найдется?

Себастьян старается не задумываться над проведенным временем в Хогсмиде, над тем, как далеко Энн и как еще дальше Оминис. Как долго он без них, и как долго они без него. Сэллоу у Сироны просит не напоминать, какой день недели или месяца, только вскользь как-то у напившихся горожан узнает, что оказывается уже июль. Так оказывается легче быть тут. У Себастьяна дни все расписаны поручениями, нет понедельника - есть помощь с нюхлерами и жмырами у Пэк, нет вторника - вместо него рулоны ткани в «Шапке-неведимке», нет среды - вместо этого вздохи Пепина и долгое выслеживание тех самых поставок китайской жующей капусты с последующей порчей товара втихую, пока кучер повозки отлучился полежать в теньке в жаркий день, нет вечеров - вместо них помощь в Трех Метлах в качестве уборщика, вышибалы и бармена. Этот калейдоскоп событий, дел, позволяет забыть, раствориться в суете кипящей в деревушке жизни. И в какой-то момент такое лето начинает Себастьяну нравится. В его потускневших, вымотанных всем годом переживаний глазах наконец появляется слабый огонек любопытства и азарта, бывший для него когда-то привычным и неотрывным от собственного имени.
Он пробует вновь подходить чуть нестандартно к поставленным перед ним задачам, он пробует напитки и пытается слегка менять первоначальный рецепт, он вспоминает их кроткие разговоры с Поппи и к капризным зверькам, сбегающим от Элли, ищет новый подход. Он... зря берет чересчур рискованное поручение от Уикса, решив, что все-таки справится с «умной» метлой, что сама подгадывает, когда ускориться, и на скорости влетает под в дерево под вскрик Шаролтты, решившей по видимому сделать перерыв от работы у тетушки в кафе. Француженка возмущается что-то долго на своем, рукоплещет, подбегая к Себастьяну, перед которым пока две Шаролтты, подняться на ноги помогает. Сэллоу же делает пару выводов, пока голова окончательно не приходит в себя, начиная правильно воспринимать вокруг себя местность. Первый - кости не сломаны, хорошо, метла... к несчастью для слизеринского злорадства, тоже. Второй - в следующий раз надо испытывать метлы в другом месте. О третьем Себастьян и подумать не успевает, девушка его за руку отводит в «Круголетку», ругается что-то с Алби, вручает тому с грозным видом метлу, и тот зачем-то отдает больше положенного галлеонов.
- Идем, Себастьен, - гордо и строго вскинув аккуратный нос говорит Шарлотта, вновь прихватывая за руку вдумчиво моргающего Себастьяна. Они с трудом, заплетаясь в основном в ногах последнего, добираются до дома, где временно обитал Сэллоу. Француженка вздыхает, палочкой взмахивает, платок откуда-то призывает, нет, правда, откуда он тут, Агуаменти его смачивает, отправляя испытателя метел лежать на диван. Себастьян ложится, кряхтя, содранная и сожженная под одеждой на руках кожа после падения и спуска вниз по стволу дерева, неприятно ноет, а в глазах продолжает темнеть, и рассудок ускользает раньше, чем успевает расслышать что-то еще среди торопливой речи.
За окном уже потихоньку начинает темнеть к тому моменту, когда Сэллоу все же просыпается. Платок, что все это время чудесным образом покоился на лбу, все еще слегка влажный, но давно утратил свою приятную прохладу, а палочка оказывается далеко, чтобы до нее можно было просто дотянуться рукой. Болезненные ощущения в спине и руках по прежнему никуда не ушли, от чего встать удается только со второй попытки, скорее соскользнув с дивана в сторону, чем уверенно опустившись на обе ноги. Ему бы к Сироне зайти, хотя бы сказать, что сегодня, кажется, не удастся помочь, но при мысли о том, что придется столкнуться с запахами таверны, хмельным, закусок, чего-то менее приятного, начинает мутить, и Себастьян рассеянным взглядом отыскивает стакан в одном из шкафчиков и быстро запивает неприятно подступивший к горлу ком. Позже. Это все позже. Пока стоило бы разобраться с ободранными руками и ломотой в теле. В чемодане едва ли найдется ингредиентов на простой рябиновый отвар, с учетом их приключений с Кристианом, удивительно, что им вообще хватило чего-то до зимы включительно, а новые... Мордред, еще немного, и лавка Пепина закроется.
Себастьян в спешке подхватывает со стола мешочек монет, мимолетом отмечая записку, оставленную Шарлоттой, и выбегает на улицу, попутно накладывая защищающие чары на дом. Перри Пепина удается застать почти в дверях, он вот-вот кажется собирался выходить и запирать на ночь лавку, но «ради партнера по особым делам» делает исключение и продает нужные Себастьяну ингредиенты. Мешочек монет резко пустеет, но уходит Сэллоу с неплохим запасом на ближайшие пару месяцев и даже возможно начало учебного года.

Когда на небольших улочках Хогсмида загораются первые фонари, Себастьян добредает до дома и устало опускает плетеную корзинку, одолженную у Пепина на стол. Ему бы ничего не стоило дойти до второго этажа и захватить оттуда свой чемодан, будь он в нормальном состоянии, но сейчас его хватает только на ленивый взмах палочкой и неосторожный грохот чемодана по лестнице. Удивительно, как принадлежности для зельеварения вновь не разбились. Обеденный стол приходится превратить на время в стол для зельеварения, выставив на него колбы с нужными ингредиентами, ступку для измельчения, доску для нарезки, нож, пару котелков и собственную книгу необходимых рецептов и заметок. За шелестом перелистываемых страниц Себастьяна вновь начинает клонить в сон, он несколько раз пропускает нужную с рябиновым отваром. Кто-то мог бы сказать или позлорадствовать, что раз все это удалось сдать Шарпу на экзамене на «Выше ожидаемого», то все должно быть в голове, но Сэллоу бы только фыркнул в ответ, сославшись на то, что не всегда важно все помнить, сколько важно уметь использовать эти знания после. Он натыкается с раза четвертого на нужную страницу, просматривает быстро рецепт, тут же отставляя ненужные ингредиенты и двигая ближе те, что войдут в зелья. Взгляд мажет по краю бумаги, по короткой приписке с последующей сноской внизу, рецептом улучшенного зелья и наспех начерченным «Не все взрывается, что придумал Уизли, если к нему добавить пару ложек(черпак!) изобретательности Сэллоу». Это не первый их совместный эксперимент, но... он один из самых успешных. Легкая, едва заметная улыбка трогает губы при воспоминании, и Себастьян отклоняется от первоначальной цели, начиная пролистывать свою книгу для записей в поисках чего-то еще общего. Там где-то мелькают их с Энн придумки, даже Оминис внес что-то свое, и все же в большинстве своем, где-то с конца второго и вплоть до четвертого курса включительно, так или иначе мелькает или имя, или фамилия Гаррета, и порой на полях, где еще остается место от старательного выписанного почерком Себастьяна рецепта, появляется и чужой с иногда глупыми приписками, а иногда чем-то действительно ценным.
Страницы у четвертого курса все исписаны, в конце и вовсе много вопросительных знаков, выписаны рецепты тех зелий, которые им придется изучать на пятом, шестом и седьмых курсах, а некоторые и вовсе были выисканы из запретной секции библиотеки, пока мадам Скрибнер не отвлекалась на чужие проказы в коридоре. Страницы пятого курса... все исписаны, исчерчены догадками относительно Энн и ее проклятья. Ненужные зелья вычеркиваются, к косвенно помогающим состоянию Энн вновь много вопросов на полях. И ни имен других, ни другого почерка, ничего. Себастьян губы поджимает виновато, вздыхает, нахмурившись, и руки скрещивает перед собой. Он мог сказать пару слов, наверное? Даже не пару, больше, ведь Гаррет давно перешел из «врага-гриффиндорца», приятеля, став в действительности другом. А Себастьян... так увлечен был, так одержим поиском лекарства для сестры, что единственное, что он Уизли говорил, кажется, за весь год, это кроткие «доброе утро», «подашь ту склянку с кровью саламандры?», «мне нужно парочка ингредиентов для зелья, одолжишь за услугу?» и все.
Руки ноют неприятно, о боли напоминают, о том, зачем вообще Себастьян к вечеру решил достать на стол весь свой набор для зельеварения, и Сэллоу смиряется со статусом друга плохого, переворачивает страницы на улучшенный рябиновый отвар, что смешивался с парой капель зелья радости для эффекта устранения неприятных, болезненных ощущений, и ставит котелок нагреваться. Он пробует внимательно следить за булькающим раствором внутри латунного котелка, но внимание ускользает, глаза то и дело закрываются, а мысли совсем далеко от варки зелий витают. Бодриться ни чаем, ни водой не помогает, а ложиться спать, чтобы на утро встать вновь разбитым и негодным для поручений дел Сэллоу не хочет. Упрямится, считает вслух сколько ингредиентов кинул, перечитывает записи, раз за разом натыкаясь на собственную же запись и под конец сдается, доставая из чемодана чернило перо, бумагу и конверт для письма.
Первый пергамент сгорает после нескольких попыток написать «дорогой друг» и придумать этому замену. На втором Себастьян все же вычерчивает простое и лаконичное «Гаррет» и продолжает на этот раз без исправлений, порой помешивая и поглядывая за варящимся зельем.

[html]<style>
@font-face {
font-family: 'Segoe Print';
src: url('/fonts/s/Segoe_Print.ttf');
}
.text_effect {
font-family: 'Segoe Print';
color: rgb(0, 0, 0);
font-size: 14px;
background-color: rgb(235, 232, 217);
padding: 40px 50px 40px 50px;
}
}

}
</style>
<div class="text_effect"><b>Гаррет,</b><p>

<p>не знаю, могу ли до сих пор называть тебя другом. Мне бы хотелось, если это еще возможно.

<p>Кажется, за этот год я задолжал тебе пару историй. На самом деле их больше пары, и часть из них связаны с новичком, ворвавшимся в Хогварст ураганом и точно также едва не улетевшим из него в св. Мунго. Думаю, ты знаешь о Кристиане, он еще школу чуть не разнес, правда не он, а гоблины... неважно. Уверен ты наслышан, если не от тети, то сам пересекался с ним пару раз точно.

<p>Я знаю, что слишком упал в поиск лекарства от проклятья Энн. И знаю, что мог сказать немного больше. Намного больше.
<br>Признаться, я и сам половину помню будто в тумане, и это на самом деле одна из тех самых историй, но. Это вряд ли меня оправдает, да и я не надеюсь на это.

<p>Я просто... хотел бы извиниться за то, что вел себя как настоящая змея, хотя был одним из тех, кто против всех этих предрассудков. Помню, что должен тебе, как минимум за те ингредиенты, что просил после Йоля.  Я был бы рад, если бы ты сказал, что именно от меня хочешь, я бы смог найти что-нибудь редкое и особенно, думаю, к началу шестого курса. Если ты захочешь узнать, что за история и зелье, которое я тогда делал... то тебя будет ждать одна из долгих и непростых историй.

<p>Мне бы хотелось об этом поговорить с глазу на глаз, рассказать, если тебе все это еще важно. Если нет - я пойму и просто найду то, что нужно, я обещал и услугу верну.

<p>Если ты за время лета вдруг решишь пораньше вернуться в Хогвартс или тебя занесет каким-нибудь ветром в Хогсмид, то заходи по этому адресу, я здесь до начала обучения и вряд ли поеду в Фелдкровт в этом году.

<p><div align="right"><b>Себастьян</b></div>

</div> [/html]

Сова уносит письмо вскоре после того, как зелья доварены и перемешаны в нужной пропорции. Себастьян не ждет, что Гаррет ответит на следующий день, как и не ждет того, что тот решит заглянуть за пару дней до начала шестого курса, возможно приехав заранее вместе со своей тетей. Он только тихо вздыхает и опускается на диван, не в силах подняться наверх, в нормальную кровать, с мыслями о том, что какой бы забавной поначалу их вражда с Прюэттом ни была, ему бы не хотелось как продолжать ее, так и начинать нечто подобное с Гарретом.

санса чувствует как пепел надежды смешивается с едой, с напитками. она была так близка, чтобы покинуть королевскую гавань и убежать в хайгарден! так близка... одно радует — джейме похож на рыцаря из сказок куда больше, чем тирион. ей искренне жаль карлика, но она не может ничего с собой поделать и на следующий день долго молится старым и новым богам, чтобы задобрить каждого из них. она зажгла свечи в маленькой королевской септе и принесла немного яблок старым богам, пока их плачущие лики смотрели на нее с прежним равнодушием. санса поджимает губы, снова жалея, что когда-то так хотела уехать из дома, оказаться подальше от родных теплых стен. разве могла она знать, что все выйдет вот так? если бы она могла тогда молчать, не упрашивать мать поговорить с отцом об устроении ее брака с джоффри. если бы она знала, она бы сбежала с джоном на стену, даже пусть она бы ненавидела бастарда с тем же рвением, что и кейтлин.

джейме мог бы быть ее принцем в сверкающих доспехах и спасти ее из красного замка, как спасают принцесс из баллад, увозя из-под носа злой ведьмы. у этой ведьмы были золотые волосы и кубок вина в руке. да, санса заметила, что последнее время, что королева-регент выпивает, но держала свои наблюдения при себе. просто запоминала. просто медленно впитывала то, как здесь все устроено и кто чем живет — ей совсем не надо специально подслушивать, просто достаточно замереть где-то с книгой достаточно долго, чтобы о ней на какое-то время забыли даже стражники. санса же в то время наблюдала за каждым прогуливающимся, представляя, кому служит каждый из них, кому доложат в последующие часы о том, что северянка опять читает в тени деревьев садов или старого чар-древа.

санса утирает слезы и принимает чужую руку, пока пытается удерживать обрывки платья. в этот момент ей хотелось оказаться дома, как никогда до этого. но сравнение с безумным королем вызывает у нее приступ ужаса — спустит ли такое джоффри даже своему дядюшке? она гонит от себя золотой блеск волос обоих ланнистеров и то, в чем обвинил отец серсею... санса быстро прячет глаза, скрывая в них короткий блеск настоящего торжества — пусть мерзкий мальчишка получит свою трепку! пусть прикусит свой гадкий язык! она бы обязательно произнесла эти слова в слух будь она настоящей северной волчицей, а не летним дитём, видевшим лишь летний снег и предрассветный мороз. теплые стены замка всегда успокаивали сансу, стоило ей коснуться нагретого камня или прижаться щекой, пока никто не видит — она постоянно мерзла дома и только внутри толстых стен ей было хорошо. глупая, глупая девчонка, не понимавшая всей красоты, всей ч е с т н о с т и родных краев.

— благодарю вас, сир джейме, — кротко и едва слышно произносит девушка, кутаясь в наброшенный ей на плечи плащ и боясь чем-то нарушить оказанную ей доброту — ей не надо быть драконей предсказательницей из легенд, чтобы знать о грядущем недовольстве серсеи от происходящего. сжимает ткань платья крепче, словно от этого зависит ее дальнейшее благополучие и прячет глаза в пол, чтобы никак не разозлить проявившего к ней заботу рыцаря. ей искренне страшно, что ее снова отдадут на растерзание львенку и ей не хватит сил выдержать еще одно издевательство сегодня... она лучше попытается нырнуть к морскому богу, о котором ей так много рассказывал теон, пытаясь запугать маленькую сансу и арью, в вечера, когда вьюга за стенами завывала особенно тоскливо. робб и теон всегда пытались запугать младших, особенно когда оставались на ночь или две за старших в замке. она помнила как они пересказывали истории старой нэн, в которых мертвецы скреблись в своих каменных криптах и если прислушаться, то можно было расслышать их из главного зала. и санса отказывалась спускаться ужинать, когда родителей не было в замке. глупышка. знала бы она что бояться надо людей, а не придуманных призраков из мальчишеских страшилок.

а еще она со стыдом осознала, что во всем этом круговороте событий она совсем забыла о сестре и ее пропаже. конечно, она подозревала, что та как всегда оказалась там где не надо, но этим и спаслась. арья оказалась куда умнее сансы и это больно уязвляло гордость сансы, но пора посмотреть правде в глаза — младшая сестра и робб были правы насчет джоффри с самого начала, а она так ослепленная всеми этими балладами и истоориями заезжих бардов радостно надела на принца костюм, который был ему совсем не по размеру. о нет. сейчас казалось что даже в карлике-тирионе куда больше учтивости и галантности, чем проявил принц джоффри за все время их знакомства. и это тоже больно уязвляет сансу, которой хотелось считать себя умнее и опытнее. глупая глупая девчонка, возомнившая что честность и открытость помогут ей завоевать чье-то сердце! уж лучше бы ей родиться уродиной и навсегда запереться в недостроенной башне замке. про нее шептались бы слуги и рассказывала бы страшные истории старая нэн, но зато отец был бы цел. и арья была бы рядом, будучи несносной как и всегда. если бы только можно было уговорить старых и новых богов отмотать время назад, вернуть все как было... еще одни глупые мечты маленькой глупенькой девочки! санса впивается ногтями себе в ладонь, чтобы сдержать набежавшие слезы, но все же те срываются жемчущными дорожками в ярком свете лучин перехода.

белым жемчугом вышито ее платье, вызывает восторг и шепотки у собравшихся, а ей просто хочется засмеяться — когда-то она собиралась жемчуг чтобы расшить все платье жемчугом, а не только корсаж и элеметны юбки. ныряльщики людей храбры, но беззащитны там, под толщей воды, в темноте древних скал и морских чудовищь. порой улла просыпалась среди ночи, в своих снах слыша чужие молитвы, перебиываемые далекими песнями, которые дарили улле ее голос обратно. во сне держась за руки с сигне она пела и пела, с улыбкой глядя на вырастающие лабиринты из длинных водорослей или расцветающие палипы на острых углах кораллов. на счастье улле редко снились кошмары и ей не приходилось проживать весь ужас, обрушившийся на нее вместе с предательством лучшей подруги, вместе с невозможностью вернуться домой.

когда ее представляют очередному правителю улла прикладывает все усилия, что бы сохранить лицо. ну конечно же! хельга... имя, когда-то значившее на языке сильдройр «священная». в душе снова готова заливисто смеяться над этой иронией, над этим выбором. священная.. святая... ведьма. ведьма, именно так зочут ее рыбаки, когда она ныряет в бушующее море с самой высокой скалы, а потом выныривает, держа в руках свою новую морские находки: перламутровая раковина, яркий коралл, горсть монет или еще один подарок моря, подарок дома, в который ей никогда не вернуться. и она может нырять сколько угодно, но простое человеческое тело нуждается в воздухе и страдает от давления пучины, заставляя ее из раза в раз возвращаться на берег, к нагретому пески и полированным камням, разбивающих прибой.

теперь уже улла почти привыкла к человеческой жизни и почти не скучала по темной морской глубине, все еще звавшей ее далекими песнями народа, который — на самом деле — никогда не был ее народом. думать о всех годах презрения и пренебрежения больно, но необходимо — так получалось легче примириться с своим новым положением, новым окружением, новым привычкам. голоса чаек все еще резали тонкий слух сильдройр — они были свободны лететь над синевой неба и нырять в золото рассветного солнца. улла помнила как они всегда соревновалась с другими чтобы коснуться зеркала воды, выталкивая себя из воды выше, делая жадный вдох, словно только он и мог их спасти. спасти ее.

сейчас она думает, что если бы не брат, то она скорее всего она бы утопилась, желая хотя бы так вернуться в море, в родную пучину, к тихому шепоту камней, ворочаемых далекими волнами и невидимыми течениями. боль внутри нее никогда не проходит, а тоска заставляет возвращаться на берег снова и снова, отказываясь уезжать куда-то далеко от запаха соли и водорослей. и от песен жен рыбаков... песни полные глухой боли, стоящей на берегу женщины и всматривающейся в горизонт, ожидая, когда покажется знакомые очертания. песни про радость от большого улова и пережитого шторма. эти песни нравились многим сильдройр и раньше они частно прятались среди камней гавани, желая послушать о чем поют женщины в этот раз. у них была своя магия, о которой те даже не подозревали.

улла вежливо кланяется, пока длится церемониальная часть, но после смотрит вопросительно на александра: — зачем мы тут? какое этому королю дело кто я и откуда я? — покинув простоную залу тут же спрашивает девушка и откидывает волосы за плечи — так она делала всегда, готовясь к конфликту или ссоре. — почему хельга? — не выдерживает, выдает терзавший вопрос, ответ на который лежал на поверхности. но не хочет слишком долго думать о правителях — ее это совсем не касается, ведь она живет свою тихую, почти скромную, жизнь на берегу моря и по ночам слышит как поют сильдройры, зазывая моряков мимо спасительно гавани с ее ярким маяком. улла слышит их песни, знает какую магию они творят, но не может пропеть и слова — из ее рта вырывается только воронье каркание, смешенное с рокотом шторма. она больше не может заставить водоросли танцевать, а ракушки хлопать створками в новом ритме песни.

Страна Оз или страна Гуррикапа? Так легко запутаться в этой гребаной магии. Все перемешалось, соединилось в одно, и после миры просто схлопнулись, образовав одну сплошную черную дыру, в которой всё перевернулось кверху ногами. Животные перестали говорить, неживые железные люди превратились в живых. Вещи из мира снаружи взяли и просочились в материи волшебной страны, превратив её в островок отщепенцев, где каждый выживал, как мог. Смешно было, как ведьма, которой служил Железный Дровосек, быстро подмяла под себя сирых и убогих. Он посмеялся от души, ощущая, как к горлу подкатывает торжество мысли. Страшила превратился в толстого обрюзгшего мужика. И тут возник вопрос, что больше нужно – мозги или сердце? Ответ прост: нахрен мозги, если ты одна сплошная неподвижная туша.
   Когда остальные жители лили слезы и рвали на себе волосы, Железному Дровосеку было абсолютно все равно. Не важно, есть в мире магия или нет, из стали его тело или из кожи, всё осталось неизменно – он не чувствует ничего и ему все равно на погодные условия. Единственный плюс, не ржавеет так быстро, точнее, не ржавеет совсем. Тело человека оказалось полезным в таких реалиях. Сегодня он вообще хотел развлечься. Ведьма, отпустила своего цепного пса. Все ошибочно считали, что дровосека заколдовала Гингема, когда как, то была совершенно другая женщина. Она вела свой бизнес подпольно, чтобы карга, окружившая черными магическими камнями волшебную страну, не пришла на разборки. И это было ей на руку. Пока Элли с друзьями уничтожали сестер, та стерва плела свои сети и терпеливо ожидала из тени, когда настанет её час. Дровосек привык уже к её выкрутасам.
   Время для него шло бесконечно долго. Но, воля случая подкинула сюрприз. Мальчишку подобрал по пути, к сожалению, не набив никому рожу. Парни еще с прошлого раза запомнили суровую морду мужика, который надрал им зад и подчистил хорошенько хари. На переносице мужчины осталась царапина – ему хорошо разбили лицо, и оно почти прошло. Нос только беспокоил немного. А когда невольный попутчик назвал свое имя, Железному Дровосеку захотелось внезапно взять того за ворот рубашки и прижать к стене. Просто встряхнуть хорошенько, усмехнуться хищным оскалом и поздороваться, хорошенько. Элли Смит.
— Фрэд, — когда он спрашивает имя, мужчина не задумываясь, называет это имя. То ли знакомое, то ли просто понравилось. Краткое, сильное и вынуждает скривить губы в усмешке. Путается в голове, что с какой-то девчонкой он был слишком добр, без подвохов и дикого притворства.
— Не бери в голову, дело плевое, — слуга ведьмы поворачивает голову в сторону Смита, поджимает губы, сощуривая глаза, и после вновь смотрит на дорогу. Те мужики уже не выбрались бы живыми из той подворотни, если бы потом оказалось, что они навредили Элли. От мысли, что кто-то другой мог сломать этого негодника, у Дровосека внутри поднималась злость. Он не любил, когда кто-то ломал его игрушки. Пускай, у него и не было сердца и чувств, он разграничивал свое – чужое по старой памяти.
— Что насчет того, чтобы починить твой байк? Я могу привезти его, скажем, завтра, что скажешь? – Фрэд говорит так, будто это раз — два, и обчелся. Не сложно метнуться за сломанным железным конем и притащить его в автомастерскую. Идея звучит заманчиво и крайне притягательно. Плюс к тому же, это лишний повод побыть вдвоем. Железный Дровосек ощущает незавершенность по отношению к своей бывшей цели. Элли свалил в свой мир, когда на него были совершенно другие планы. «Было бы проще, останься ты в Изумрудном городе навсегда, как эта Дороти, осталась принцессой в стране Оз. Кто же знал, что я тебя встречу по дороге в бар? Ох, ведьма обрадуется, когда я тебя принесу к ней, связанным по рукам и ногам» Только вот, к старухе Смита он тащить сразу не собирался, планировал для начала развлечься сам. Старые счеты могут быть крайне надоедливыми, если их не закрывать.
— Я закурю, — предупреждает Фрэд и после вытягивает из подлокотника, пачку сигарет, не глядя. Одну сигарету кладет в рот и после убирает лишнее назад. Той же рукой из джинс достает зажигалку и затем прикуривает. После первой затяжки, кажется, что всё идет своим чередом. Вечер внезапно перестал быть томным. Дым мужчина выдыхает в приоткрытое окно.
- Так почему ты решил остановиться в автомастерской? Неужели лучше комнаты не нашлось? – Дровосек знал, куда везет пассажира, и, с учетом позднего времени, ему было легко сложить два и два, чтобы вышло четыре.

Жизнь всегда побеждает.

Бывает, кажется иначе: когда на землю опускается долгая ночь, когда зима длится годами, и люди живут и умирают, не видя солнца, и матери убивают детей, чтобы они не мучились в таком мире, и снега столько, что приходится жить под ним. Тогда сложно поверить в торжество жизни над смертью.

Но жизнь побеждает, и даже такие долгие зимы заканчиваются, и солнце неизменно восходит. Ночь темна и полна ужасов, но рассвет ярок и полон надежд.

Люди всегда будут умирать, но также они всегда будут рождаться. Не будет этого — не будет мира. Но Р'Глор не считала это правильным... отчасти.

Люди должны умирать. Она была богиней света и жизни, но забирала свои собственные жертвы, пусть и не так часто. Она питалась чужой горячей кровью, если ей предлагали, и это было во славу Света, поэтому — это было хорошо. Это было  п р а в и л ь н о , как все, что происходило для нее или по ее воле.

Юный лорд-командующий Ночного Дозора умер неправильной смертью. Ему полагалось сделать это позже. Он носил в своих жилах драконью кровь, и за одно это заслуживал большего, чем смерть на краю мира от руки предателей — смерть за то, что он хотел спасти жизни, верно истолковав клятву братьев Ночного Дозора — они щиты, что защищают царство людей. Людьми были и Одичалые. Дикарями, но людьми.

Жрица, которая возвращала Джона Сноу к жизни, была разочарована, потеряна и почти утратила смысл, ее вера, ранее незыблемая, колебалась на тонком волоске, она ошиблась, посчитав Обещанным Принцем Станниса Баратеона... или не ошиблась, ибо именно Станнис привел ее сюда. Он не возродил бы драконов, но он сыграл свою роль. Может показаться, что мелкую, но на самом деле очень важную; многое в этом мире непостижимо.

У жрицы дрожали руки, дрожал голос, когда она читала молитвы, никто вокруг этого не замечал и не видел, но она боялась — того, что пугало ее больше всего на свете [или же это было единственным, что ее пугало] — что ее бог отвернулся от нее. Она действительно верила всей душой, у нее не было ничего, кроме этой веры, ничего, кроме ее бога...

...потому что она сама была им, она была им с самого рождения, но осознала это в ту самую ночь, и, когда Джон Сноу открыл глаза, в Винтерфелле присутствовала уже не просто жрица огненного бога.

Р'Глор опять играла не по правилам — сама она так не считала, но... но Неведомому было неважно, когда и при каких обстоятельствах человек умер. Смерть есть смерть. Он собирал свою жатву, не оглядываясь на последствия, либо же этих последствий и желая.

Он должен появиться с минуты на минуту. Мелисандра бесшумно ступает по коридорам, считает: раз, два, три — и оборачивается, встречаясь с ним взглядом.

— Опаздываешь, — глаза весело сверкают в пламени факелов. — Я думала, ты появишься через секунду. Valar morghulis, — чуть склоняет голову набок, оценивающе осматривая новую оболочку. — Якен Хгар.

Она пряталась, он находил — так тучи накрывают солнце, так ночь затмевает день. Она пряталась, он находил, иногда это заканчивалось гибелью и перерождением одного из них. Эта игра в прятки длилась с начала времен и никогда не надоедала. В этот раз она плохо пряталась: воскресивший кого-то красный жрец и то привлекал внимание, и тем более, когда это делала сама богиня света. Лично. С тем же успехом она могла начертать на небесах огненную надпись «я здесь».

Возможно, это было ее ошибкой, возможно — ее ходом.

— Когда ты находишь, бывает и так, что проигрываешь ты.

Страха в ней нет ни капли, она наблюдает со скрытой насмешкой, заранее уверенная, что победит, даже если ее убьют. Как тогда. Мелисандра не случайно носила рубин на шее, она сама сначала не понимала, почему.

— Не больно, — пальцы скользят по алым граням драгоценного камня. — Оболочке, может, и да... — но оболочка — всего лишь временный сосуд, она недолговечна; истинный облик богини сжег бы весь мир, чего она бы не хотела, потому она нуждалась в маскировке. — Надеюсь, ты тоже не в обиде за тот раз? Это был Светозарный меч, насколько я помню. Выкованный в пламени, закаленный кровью... Хорошая вышла битва, правда?

Азор Ахай, как и Мелисандра Асшайская, не сразу осознал, кем является. Когда же понял, пронзил грудь Ниссы-Ниссы мечом без малейших сожалений и колебаний, а потом точно так же сразил этим мечом Великого Иного.

Война идет с начала времен, есть лишь две стороны, и между ними на данный момент — ничья. Вечная ничья, даже если и кажется, что кто-то начинает вести. Все равно второй сравняет счет.

— А еще ты не совсем понимаешь наш уговор. Не все умирают в срок. Срок того, кого я оживила, не истек. Ему еще не место в небытии, — она щурит глаза, вспыхнувшие светом, который вовсе не отражение света факелов. — Я с ним еще не закончила. И... тебе ли говорить о правилах? Если мертвые должны оставаться мертвыми, то что за полчища движутся сюда? Они не живы. Они не мертвы по-настоящему. Ни за что не поверю, что они — не твоих рук дело... хотя я ожидала большего.

Но и эти Иные и вихты способны нанести непоправимый вред, потому и нужен Джон Сноу. Сын Рейгара Таргариена и Лианны Старк, сын пламенного короля и леди из северного края, сын льда и пламени; он станет не воином Р'Глор, но посланником, он станет тем, кто приведет сюда драконов, он станет тем, кто продолжит драконий род, соединившись с последней из детей Эйериса Безумного. Одного породило пламя и лед, вторую — пламя и буря. Предсказания мейеги — пыль, брошенная по ветру. Династия драконов должна продолжаться, это почти так же важно, как очередная победа жизни над смертью.

— Что ж, раз уж я вернула одну жизнь, ты вправе забрать другую, — лениво соглашается Мелисандра. — Так же, как пообещал забрать и забрал те три в Харренхолле, так? Или нет... не три, две? Чизвик, солдат Григора Клигана. Виз, младший стюард башни Плача. И... какое третье имя тебе назвала та девочка? Ты не забрал ту жизнь. Ты не смог бы. Никто не смог бы, ни ты, ни я. Если ты играешь по правилам, Якен Хгар, то проиграл сам себе.

Изменить лицо — не равно умереть. Истинное имя Великого Иного было запретно, Арья не смогла бы назвать его, но на тот момент он звался так. Мелисандра торжествующе улыбается.

[indent] — Я уже сказал тебе, Энид, но повторю снова, — устало проговорил Симлас. — Мы не станем вмешиваться. Ни я, — он пристально-предупреждающе взглянул на нее, — ни ты. Никто из нас.

[indent] Францеска бессильно сжала кулаки. Они с отцом спорили об этом не впервые, и всегда его ответ был одинаков: мы_не_вмешаемся. Все Старейшины Aen Seidhe твердили одно и то же. Они предпочитали уступать людям свои земли, просто уходить, просто... позволять им вытеснять эльфов. Они сдавались без боя.

[indent] — D'hoine всего лишь саранча, — примирительно сказал Симлас. — Если переждать...

[indent] — Переждать? Мы окажемся изгнанниками в горах, если все так и продолжится!

[indent] — Лучше так, чем погибнуть, — отрезал отец. Францеска закусила губу.

[indent] Она ни разу еще не видела войну. Войны для нее были историями в книгах и тем, что происходило вдали от Дол Блатанны, но ей казалось — она смогла бы. Она смогла бы убивать. Тех, кто убивал таких, как она... точно смогла бы. Ей не стало бы жаль, и рука бы не дрогнула. Ей не нужно было владеть мечом или луком [впрочем, луком она владела], чтобы сражаться, ей хватило бы магии. Симлас тоже владел магией, но...

[indent] — По-моему, изгнание — ничем не лучше смерти, — сердито произнесла Энид. — А унижение — хуже.

[indent] — Пойми, я видел будущее...

[indent] — Ты видел, но разве будущее неизменно? — перебила она его речь [и так знала все, что он скажет, до последнего слова], — Ты видел лишь один вариант развития событий! Если все вдруг пойдет иначе... по-другому...

[indent] — Это не может пойти по-другому! Я сказал, Францеска, — отец хлопнул ладонью по столу. — Мы не вмешаемся.

[indent] — Даже если придется оставить Дол Блатанну? — она напряглась натянутой тетивой.

[indent] — Даже если придется оставить Дол Блатанну.

[indent] Глаза Энид широко распахнулись. Она смотрела на отца, на того, кем восхищалась всю свою жизнь, и не верила, что он это говорит, и что она это слышит. И что он говорит это так спокойно, будто уже... нет, не будто, он уже мысленно смирился с тем, что им придется уйти из их Долины Цветов. Он считает это лишь вопросом времени.

[indent] — Да, athair, ты Знающий, — наконец дрожащим голосом выговорила она, — возможно, ты вправду знаешь многое. Но твое бездействие — это трусость, которая оскорбляет всех Aen Seidhe.

[indent] Развернувшись на каблуках, не дожидаясь, что скажет Симлас ей в ответ и скажет ли, Францеска вылетела из его кабинета и зашагала по коридорам. Дворец был погружен в тишину. Где-то Аэлирэнн собирала силы для восстания... а она, Энид, должна была сидеть дома, подчиняясь слову отца?

[indent] За ней пошли бы многие. Она знала, пошли бы. Такие же эльфы, не разделяющие трусливую политику невмешательства. В то, что отец прозревал будущее, Францеска верила, но все-таки не считала, что эти его пророчества — нечто незыблемое; взмах крыльев бабочки на другом краю мира может изменить все. Это было опасно, они бы рисковали жизнями [и она тоже], но она не боялась... думала, что не боялась. Кровь в жилах кипела раскаленной лавой. D'hoine перешли все границы. D'hoine позволили себе слишком много. Лок Муинне... Эст Хемлет... после этого, после устроенной там бойни возможно ли было простить людей? Пусть они и саранча, но когда случается нашествие саранчи — ее травят.

[indent] Они уже потеряли Вызиму, Марибор, Ксин'трею, Цидарис, Оксенфурт, Третогор... Сколько еще? Их вытесняли к Синим Горам и они уходили без сопротивления. Без сопротивления!

[indent] Война была неизбежна, что бы ни говорил Симлас. Пусть старейшины прячутся в горах, если им так удобно. Они терпели достаточно, и пришла пора ответить на удар ударом.

[indent] Сегодня.

[indent] Францеска надеялась, что ей удастся договориться с отцом, но — не удалось. Было немного, совсем немного жаль, что так вышло, что они не смогли найти общий язык, что он оказался трусом, но лишь совсем немного. В последнюю очередь ее волновала ссора с Симласом, даже если они виделись в последний раз.

[indent] Она все равно не могла представить, что погибнет. Не могла, и все. Она была совсем юной, для нее не существовало собственной смерти. Для нее существовала ее гордость, ее ярость, ее ненависть и ее жажда мести.

[indent] — Ghoul y badraigh mal an cuach! — когда она выругалась, стало легче. Совсем немного, но легче.

[indent] Хлопнув дверью своей комнаты, Францеска прижалась спиной к той самой двери, постояла так немного, приводя бурлящие внутри чувства в порядок и успокаиваясь, ибо творить магию следовало сосредоточенно, не теряя концентрации. Успокоившись, принялась творить чары.

[indent] Козодой означал бы, что Симлас согласился. Белая сова — что отказался, и поэтому нужно действовать. Просто забрать с собой войско она бы не смогла, ей нужна была поддержка со стороны, и поддержку ей бы, конечно, оказали. Иорвет ждал знака. Аэлирэнн... Фаоильтиарна... Филавандрель... Итлинна... Ида... все они ждали. Каждый на своем месте.

[indent] Энид подняла руки; иногда это напоминало ей игру на арфе — то, как она плела нити Хаоса, соединяя его в нечто цельное. Нечто живое. Белая сова взлетела вверх из ее ладоней, села на подоконник, обернулась на чародейку, сверкнув желтыми глазами, и бесшумно поднялась в воздух. В ночной темноте она напоминала призрака.

[indent] И это было началом. Возможно, отец был прав и это было началом конца, но даже если так, продолжать сидеть сложа руки никто из них больше не мог.

Страх — плохое чувство, когда он сковывает, и ты не можешь двинуться с места, будто прирос к земле. Страх — плохое чувство, когда он заставляет бежать, сломя голову, не глядя, куда — лишь бы бежать, хоть в тупик, хоть в огонь, хоть в пропасть. Страх — плохое чувство, когда он сводит с ума, показывая врагов в каждой тени и каждом шорохе. В остальных случаях бояться нормально. Каждый человек в первую очередь хочет выжить, а страх — то, что помогает остаться в живых.

Когда Лиза училась плавать, она поначалу боялась воды. Ей бы не пригодилось это умение, леди не плавают, кроме как на лодках или кораблях, ей не обязательно было учиться, но она захотела, а дома ее желаниям часто потакали, и лорд-отец разрешил, а дядя Бринден терпеливо показывал Лизе, как надо [ей было восемь и можно было не стесняться]. Впервые оказавшись в воде, Лиза испугалась так, что Бриндену пришлось забирать ее из воды на руках, но после все равно не отказалась от своей затеи, продолжила учиться и теперь плавала бы, как форель — если бы не мешали юбки.

Тогда дядя и сказал ей, что такое страх и что он бывает разный, и что кое-чего стоит бояться. Огня, высоты, глубины... и некоторых людей, которые опасны не меньше, чем бушующие стихии.

Лиза не боялась Серсею, но опасалась; ее милость улыбалась во время их бесед, но в улыбке ее читалось вовсе не радушие, и стать ее врагом леди Аррен хотела бы в последнюю очередь. Та самая опасная стихия, золотая львица, что в любой момент может впиться клыками или ударить когтистой лапой [и только дождь в пустынный зал по лорду слезы льет]. Разговаривать с ней было сложно, как прыгать по речным камням — так же легко оступиться. У Лизы получалось [пока], но и прыгать по речным камням — тоже.

Сандор Клиган же не вызывал даже опасений, хотя его манеры раздражали, и раздражало то, что, говоря с ним, приходилось смотреть снизу вверх, и заодно стараться не смотреть в лицо, а куда-то мимо. На чужие шрамы не смотрят, это нехорошо...

...но Лиза злится и потому смотрит — неосторожно, прямо, этот взгляд тоже грубость, но это максимум, что она может себе позволить, а в ответ видит тень удивления и... и ей становится стыдно, потому что в ответ на ее вспышку перед ней извиняются.

Даже вежливо.

Лиза чуть не говорит «и вы меня простите», но вовремя себя останавливает: ей не за что извиняться. Она не сказала и не сделала ничего, за что ей стоит быть виноватой. Она должна держаться при дворе так, чтобы все поняли, что с ней нужно считаться, она здесь — как представительница своего дома. Честь для Талли на третьем месте после семьи и долга, но ее долг перед семьей — хранить честь. И за дом Арренов у нее есть ответственность, чтобы никто не мог сказать про жену десницы короля ничего такого, что уронит тень и на десницу.

И неважно, с кем Лиза разговаривает, с лордом, с леди, с рыцарем или с телохранителем королевы.

Это тоже выводит из себя; она знала, что так будет, но не знала, что будет так сложно. Она слишком привыкла говорить в лицо то, что думает, даже если это что-то неприятное, и, будь она в Орлином Гнезде, ей еще многое сошло бы с рук [потому что Джона Аррена в Долине любили, и к его жене отнеслись с мягкой снисходительностью], столица же — совсем другое дело.

— На самом деле то, что вы зовете себя Псом, правда не должно быть обидно, псы — очень хорошие, — вместо извинений говорит она. — Они очень добрые и верные. И у вас красивый герб, — на языке вертится рассказ о дяде, который тоже носит своеобразно звучащее прозвище, но Сандор и так должен прекрасно знать о Бриндене Черной Рыбе Талли, все о нем знают, он почти легенда.

Здесь что, и в садах опасно?.. — Лиза почти спрашивает это вслух и в который уже раз успевает поймать слова и оставить несказанными.

В опасность не верится. Здесь солнечно, цветут цветы, источая нежные ароматы, теплый ветер доносит и запах моря, над клумбами порхают бабочки, даже небо ясное, без намека на дождь — а жаль, дождь бы помог, сделав это место менее сухим. Лиза недоверчиво смотрит на Пса, думая, насколько он преувеличивает — хочет ее напугать или сам искренне верит в возможность угрозы? Это же королевский дворец, кто посмеет пробраться сюда? Впрочем, сад огражден не такими неприступными стенами, как Орлиное Гнездо, и перелезть через эти стены вполне возможно, только вот разве кто-то решится?

Бедняки на улице дрались за черствый кусок хлеба, вспоминает Лиза. Если они настолько голодные... кто знает, на что они решатся? В Риверране никогда не было голода [не на памяти Лизы], но она наслушалась рассказов Эдмара о войнах, в том числе — об осадах: Мейс Тирелл держал Штормовой Предел осажденным так долго, что его защитникам пришлось есть крыс. Если голод толкает человека на то, чтобы съесть крысу, то почему бы не толкнул на то, чтобы забраться во дворец?

Вдруг ясный солнечный день кажется на миг погруженным в сумерки.

— Я больше не буду ходить одна, — прямо сейчас Лиза искренне верит в то, что правда-правда не будет. — Но если я встретила вас, то все хорошо, я не одна, я в безопасности, — улыбается она тоже искренне. Якобы жуткий Пес оказался совсем не жутким. Грубоватым, но это было совершенно не страшно; после тонн слащаво-приторной лести, которыми осыпали Лизу, так было лучше. Зато честно. Зато она могла ответить не такой же лестью, от которой липко на языке.

— Если вы будете так любезны после проводить меня... — Лиза замолкает, обрывая саму себя на полуслове. Шорох справа, со стороны живой изгороди, заставляет встрепенуться и машинально вскинуть руку к поясу, где когда-то носила метательный нож — в Королевской Гавани это было уже не нужно, но еще недавно шла война, и она все время боялась, что это затронет и Риверран, и тогда часто отрабатывала броски. Теперь рука касается пустоты.

Лиза быстро кивает Псу на живую изгородь, хотя тот и сам должен был заметить, что за ней кто-то прячется. Ей следует убежать, ей нужно убежать, ей положено убежать, а она стоит на месте, но не потому, что ее сковал страх. Это не то противное леденящее оцепенение. Это... другое.

Примерно похожее чувство Лиза испытала, впервые увидев Лунную Дверь в свое совсем недолгое время пребывания в Орлином Гнезде. Она стояла на самом краю, смотрела вниз и поражалась тому, что не видит дна. И боялась, но совсем иначе.

Это был страх и восторг — как перед стихией. Лесной пожар. Сияющие в небе молнии. Рокот выходящей из берегов Камнегонки. Есть люди не менее опасные, чем стихии.

И она все равно не боится.

Когда-то она была совсем не такой, как сейчас. Когда-то она была тихой, мрачной и постоянно ждущей нового кошмара, нового панического приступа, который вывернет наизнанку, заставит верить, что она вот-вот умрет [еще секунда, еще одна — и все, и конец, третья, четвертая...] и неважно, что ей говорили — это не опасно. Это не смертельно. Не смертельно, но она, черт побери, каждый раз умирала. Каждый гребаный раз. Из-за этого ничего не хотелось — какой смысл идти на вечеринку, если там может накрыть очередная паническая атака? Какой смысл выходить на прогулки? На шоппинг? Любое развлечение могло обернуться не развлечением, а кромешным ужасом, поэтому Лиз предпочитала сидеть дома, но даже дома она не была в безопасности. Нигде. То, что преследовало ее, не отпускало, куда бы она ни отправилась.

Она не была человеком с паническими атаками. Она была словно панической атакой, у которой есть человек.

Возможно, в этом была доля правды.

Или же в этом и была правда.

Еще правда была в том, что Лиз не хотела убивать себя, когда проглотила слишком много таблеток. Она хотела успокоиться, а ее сознание словно что-то затуманило: она знала, что нельзя принимать столько, но осталась одна дома, а страх не отпускал, и она пила одну таблетку за другой, а потом — очнулась.

Словно на самом деле очнулась. До этого момента она была не собой, она была запуганной тихоней на задней парте, ее не приглашали на тусовки, считая фриком, она не старалась красиво одеваться и как-либо хорошо выглядеть, потому что — зачем? Все, чего ей хотелось — спрятаться. Или исчезнуть. Или начать жить другой жизнью.

[indent] [просто начать ж и т ь, пожалуйста]

Лизы не стало. Той Лизы — точно не стало. Ее сознание частично испарилось, частично трансформировалось, преображаясь. Появление Лиз в школе после выписки из больницы стало самым шокирующим событием года. Кто-то не узнал ее сразу.

Ее мало кто обижал: иногда обзывали, но не травили, просто забили на нее — есть она и есть, но и те, кто бросал в ее сторону неприятные обидные слова — поплатились: один взгляд этой новой Лиз заставлял их дрожать от ужаса, леденящего кровь и сковывающего тело. Их адреналин Лиз впитывала с жадностью голодного кровопийцы.

Сначала она не понимала, что происходит, но постепенно — осознала, свыклась, срослась с той, кто она. Она была всегда. О ней не говорили, ей не давали названия, но она была так же, как всегда были люди, испытывающие страх. Когда-то это им помогало. Когда-то она была не убийцей, а спасительницей, и выживали не спокойные и беззаботные, а, наоборот, тревожные, нервные и всегда ждущие опасности.

Но страх — это больше, чем тревожность, хотя и связаны они неразрывно.

В общем-то, Лиз было плевать, как это все обосновывается научно. Ей просто нравилось смотреть, как люди боятся, неважно, что их пугало — на протяжении истории человечества поводов хватало. Дикие звери. Заразные болезни. Казни и пытки. Чудовища, которых люди придумывали себе сами, рисуя жуткие картинки в бестиариях. Даже брак — для супруги, если она была еще неопытной девушкой и ей достался жестокий муж [но не только; король Луи XIII, например, в свою первую брачную ночь также испытывал страх]. Но главное, на втором, наверное, месте после чумы — войны, которые не прекратились до сих пор.

Поэтому в современности Лиз и выбрала специальность психолога и работала именно с теми, кто страдал ПТСР и КПТСР — адреналина у них было полно, но это не значило, что Лиз, впитывая их стресс, тем самым лишала их страхов. Нет, наоборот. Само ее присутствие порождало в них новые и новые страхи, новые триггеры, новые фобии, но они не отказывались от ее услуг — никогда. Так же, как они не могли преодолеть свое расстройство, они не могли выбрать другого врача.

С особенным удовольствием Лиз бралась за сложные случаи. Тяжелые случаи. За тех, кто балансировал на грани, в любой момент рискуя шагнуть за черту. Пациенты Лиз обычно этого не делали — стаж работы у нее был мизерный по сравнению со многими коллегами, но за год никто из тех, с кем она проводила сеансы, даже не пытался покончить с собой, да и мыслей суицидальных у них не было, а если были — после встреч с Лиз исчезали.

Не то чтобы ее терапия была такой жизнеутверждающей. Просто какой смысл лишать себя пищи? И они жили. Не выздоравливали, но жили.

Лиз говорила им все то, что полагалось психологу. Лиз прорабатывала их проблемы. Лиз произносила вещи, которые, на самом деле, были правильными и должны были помогать. Просто сама Лиз не была той, кто мог помочь.

Она отпила глоток крепкого черного американо, листая свой органайзер. Только что из кабинета ушла Алисия Рендалл, жертва группового изнасилования — подростки заигрались с наркотой на вечеринке, и закончилось все несколькими разрушенными жизнями: насильники отправились в тюрьму, а Алисия отчаянно пыталась как-то починить свою жизнь, посещая психолога. Лиз не любила таких — к их страху примешивалось много чего еще, много других расстройств вроде стыда, иногда дисморфофобии, РПП и прочего, и их адреналин был неприятным по ощущениям. Следующий пациент, Чарльз Бьюкинен, как сообщала предыдущая ведущая его психолог, был поинтереснее. Конечно, так она не сообщала, но по данным в карточке Лиз поняла, что это тот самый интересный случай.

Пережить войну — пережить ад. В глазах тех, кто все это видел, ад отражался — или же пустота. Им было трудно начать жить заново, поверить в мир, поверить в безопасность, и неважно, кем они были — ветеранами Вьетнама, крестоносцами или римскими центурионами. Всех их не отпускала война. Все они не могли забыть.

Лиз поправила воротник блузки, допила кофе и приготовилась встретить еще один взгляд человека, видевшего смерть.

Чарльз Бьюкинен показался ей смутно знакомым. Она где-то его видела? Она — или та Лиз, которой больше не было? Но важнее было не это, а другое — энергетика, которая от него исходила. Не такая, как от обычных людей. Тоже... как будто знакомая.

— Не думаю, что мы встречались, — если он ощутил то же самое [или нечто похожее] это точно не было совпадением. — Но я все о вас знаю. Я имею в виду, из записей доктора Грейвз.

Паническое расстройство отодвинула край шейного платка: она любила носить такие, но иногда они закрывали ее бейдж, где значилось «Элизабет Дарлинг».

— Можно просто Лиз, — сказала она. — Вам нравятся йо-йо?

Для начала им следовало установить контакт. Познакомиться, в идеале — подружиться. Не настолько, чтобы это перешло границы, следовало удерживать баланс, но пациент должен был доверять психологу. Доверять настолько, чтобы открывать все свои тайны, страхи, переживания — если у энергетики был вкус, то эти переживания имели вкус лучшего из вин на планете.

— Когда я была ребенком, то любила кукол. А вы? Какие игрушки вы любили в детстве? — Лиз осмотрела Чарльза еще раз. Какие игрушки могут нравиться мальчикам? Машинки. Танки. Солдатики. Пистолеты, которые стреляют маленькими пульками или струйками воды. Для детей это просто игрушки, безобидная шалость, а когда они становятся взрослыми, игрушки вдруг превращаются в реальность. Люди становятся куклами и так же легко ломаются.

Ну же, вспомни, во что ты играл в детстве. В солдатиков? Или в кубики? Строил конструктор? Они так легко разрушаются — эти кубики, правда?

Понедельник у него определенно не задался, да и пара предыдущих дней тоже. Кто-то на выходных занимается такими вещами как психология и читает книги, у кого-то случается интим, а кто-то Грейсон — единственная достоверная интерпретация выражения “словно хомяк в колесе”.
Расследование завело в старый добрый Готэм, будто Рим решил несколько подвинуться с перепутья всех дорог, уступая место другому. Поймав очередную волну внутреннего раздражения, которое словно иголки, загнанные под кожу, приносило дискомфорт, Дик намеревался просто сделать свою работу и опросить свидетеля, подозревая о причинах побега. А еще о страхах, вполне обоснованных. Только вот а его понимании, работник банка сильно сглупил, наступив на одни грабли, а потом на другие, но уже в попытке убежать от возможных последствий.

Что-то модно, что-то выходит из моды, а что-то вечно. К примеру, рост уровня преступности в Готэме. Потому что если что-то может случиться, то оно случиться обязательно, особенно во время его возвращения сюда.
Ограбление банка — это что-то простое и привычное, то, что приходилось видеть уже сотни раз, потому особого трепета Дик не испытывал — раздражение все больше росло, потому что теперь его разговор со свидетелем откладывался до неопределенных времен. А еще нужно было проследить чтобы ничего ни с кем не случилось, пожалуй, кроме самих грабителей — тем точно не помешает получить себе на память парочку переломов, сотрясение и свою койку в и так переполненной тюрьме.

Грейсон быстро оценивает ситуацию, по привычке выработанной годами, его острый взгляд отделяет разошедшихся десятерых вооруженных людей по толпе, теперь стоящих между перепуганными заложниками. Адреналин хлынул по его венам, разогревая кровь, пока он разработал примерный план — нужно было их отвлечь.

Когда раздаются выстрелы, в воздухе начинает пахнуть порохом. Один из десятерых сделал несколько предупредительных выстрелов вверх, но не рассчитал и разбил большую люстру, висевшую высоко под потолком. Осколки стекла посыпались вниз, заставив всех искать укрытие.
Внезапно откуда-то справа раздался пронзительный крик женщины, перекрывающий остальную какофонию. Один из грабителей грубо схватил молодую мать, прижимающую к себе маленького ребенка. Дик напрягся, готовый вмешаться, но сдержался — пока нет. Когда угол обзора мужчины в маске смещается, Грейсон резко вскидывается и рукоятью табельного оружия с размаху бьет того в висок, на удивление легко оглушая.
Воспользовавшись моментом, он нырнул за перевернутую непрозрачную стойку, увлекая за собой перепуганную женщину и ребенка.
— Оставайтесь внизу, — призвал он, прикрывая их своим телом — и вовремя, пули пронзили дерево в дюймах от его головы, осколки и щепки жалили лицо, оставляя кровоточащие царапины. Стиснув зубы, Дик выглянул из укрытия и открыл ответный огонь, подстрелив и временно выводя из строя еще одного грабителя.

Вдалеке завыли сирены, становясь все громче с каждой секундой. Подкрепление приближалось.

— Какой же ты надоедливый, пристрелите его чтобы не мешался или я пристрелю вас, — по голосу было слышно, что кто-то очень сильно раздражен.
Грейсон чувствует в мышцах напряжение, ему нужно выйти из укрытия чтобы женщина и ребенок не пострадали, но тогда он подставится. Есть, конечно, один вариант.

— Вы просто полезли вперед очереди, ребята, я пришел первым, — он крикнул, заговаривая им зубы. Если можешь отвлечь — отвлекай, если можешь говорить — говори, если можешь вывести из себя — занимайся этим бесконечно.
— Заткнись, — несколько пуль пролетело у него прямо над головой. Единственная причина по которой он жив — никто из них не спешит быть подстреленным, потому что это больно. Если они не совсем идиоты, то и выстрелы придержат, потому что скоро банк будет в окружении.
— Как скажешь, друг. Я здесь только для того, чтобы поболтать на кассе о рутинном вопросе. Решил дождаться своей очереди. Но вы могли бы, знаешь, и вперед меня пропустить — мне только спросить, — легкая ухмылка тронула уголки его губ.
— Ты труп! — сколько же раз за свою жизнь ему приходилось это слышать? Столько, что впечатления оно больше не производит, даже если Дик ходит по лезвию ножа. Уж что, а балансировать на грани он отлично умеет — дело техники.

Вой сирен и искаженный голос из динамиков кажется большим злом, чем один скромный он для бравых ребят в масках — ожидаемо, но глупо. Пока преступники загоняли остальных заложников и сотрудников банка в угол, приказывая лечь на пол, Дик ловит в гладкой поверхности соседней стойки отражение — его неустанно караулят.
— Ладно, эй, я выхожу, — пальцы подбирают канцелярский нож, ручка которого видна из-под разлетевшихся страниц. Грейсон пинает ногой держатель для папок и тот сразу же отлетает, пробитый насквозь. Выглянув из укрытия, он метнул нож — тот вонзился в бедро с внешней стороны, под чужой крик боли от которой ненадолго затуманилось зрение этого человека, он перекатывается поближе к широкой мраморной колонне, частично обезопасив заложников которые были рядом с ним за стойкой — колонна стояла ближе к злоумышленникам. Его мысли лихорадочно плясали, но по всему выходило, что следует дождаться пока полиция начнет действовать.

Дик прижимается виском к холодному мрамору, который резко контрастирует с разгоряченной кожей, покрытой его собственной кровью из-за царапин. На чудом уцелевшем экране, висящем на стене, транслировались новости. Ему никогда не понять для чего — преступники видят все что происходит снаружи. Внезапно, он замечает как в новостях мелькает фотография с его лицом, что говорит диктор там не слышно, зато видно бегущую строку.
Желание приложить ладонь к лицу уже давно не было настолько сильным как в этот самый момент.
— Так твоя шкура ценнее целой? Что же ты сразу не сказал, мы бы как родного тебя встретили, — тот самый голос, который отдавал приказ его пристрелить.
— Эй, приятель, — крикнул Дик, довольно весело и непринужденно, для кого-то в своем положении.
— Кажется, ты знаешь, что делать, да? Почему бы тебе не подойти сюда, и мы не поболтаем? Как родные, конечно же. Давай, не стесняйся, — продолжает он, слова сочились фальшивой бравадой, такой знакомой и привычной, в то время как разум просчитывал варианты, оставаясь холодным. Грейсон словно видел себя со стороны в такие моменты. Себя и остальных.
— Я обещаю, что не кусаюсь... если только ты не увлекаешься такими вещами. О, ну ты знаешь, да?
— Выходи и пушку бросай, мне кому-то башку продырявить? Чтобы серьезность намерений показать, — терпения там явно меньше, чем у Брюса во времена первых месяцев жизни Ричарда как Робина.

Выходя из-за колонны, он держит пистолет так, чтобы он смотрел дулом вниз, медленно отводит руку и кладет его на стойку. Ему хочется поморщиться от пульсации в голове, но Дик одаривает людей, направивших на него оружие, самоуверенной ухмылкой. Если он и умел что-то делать хорошо, так это разрядить напряженные ситуации с помощью юмора и обаяния.

Или зарядить.

Шаги мужчины в маске эхом разносились по кафельному полу, когда он приближался, стук его ботинок отрывался в напряженной тишине зала, сквозь закрытые окна доносились звуки улицы, хрип раций, сирены.
— Ну, ну, — говорит он, — разве ты не храбрый?
— Храбрый? Нет, просто глупый. Но, эй, кто-то должен попытаться спасти день, верно? — ответ Грейсона был легкомысленным и у него даже получилось выдавить из себя смешок.
— Так что у тебя за история? — спрашивает он, сохраняя легкий тон, пока взгляд блуждает по сторонам и цепляется за то, что сейчас будут проводить штурм.
— Грабеж банков в свободное время? Или это твоя постоянная работа?

Размышляя о целесообразности использования акробатики…примерно сейчас, если его попытаются схватить и заломить руки — это действительно случается, резко, когда отряд специального назначения проникает в зал. Грейсон знал о чем они думают, знал что попробуют требовать выкуп, после того как идиоты раструбили в новостной сводке о том кто он такой когда удалось получить доступ к записям с камер наблюдения. Горькое же разочарование их будет ждать, если вместо выкупа им придется попробовать кулак Бэтмена. Ему самому вот нисколько не хочется видеть ни одну из личностей Брюса, быть может, в следующий раз.

Группа захвата уже здесь, дальше тянуть не имело никакого смысла. Дик отводит голову в сторону и почти под идеальным углом в сто восемьдесят поднимает ногу. Возможно, где-то треснули не предназначенные для этого джинсы, но этого было не слышно за хрустом сломанной переносицы державшего его грабителя. Чужие пальцы разжимаются, вместе с этим он чувствует будто его что-то хлестнуло в бок, горячее и… и случается резкое головокружение, от которого он теряет координацию. Зажимая ладонью бок, чувствует кожей горячую липкую влагу, что просачивается сквозь ткань рубашки и его пальцы. Наконец-то приходит жгучая боль, а после нее уже холод — все звуки далекие, неразборчивые.
Последнее что он помнит перед поглотившей его темнотой. Он точно лежит на полу, а над ним нависает кто-то.

[indent] От количества информации у Сераны резко разболелась голова. Хотелось пробурчать несколько проклятий, залезть обратно в саркофаг, прихватив с собой свиток, громко хлопнуть каменной крышкой и подремать еще столько же. Но дочь Хладной Гавани прекрасно понимала, что потом легче не станет, еще что-нибудь произойдет, так потом проще с ума сойти, чем разобраться в исторических фактах. Или вовсе уйти в запой — именно это казалось самой разумной идеей в данной ситуации.
  [indent] — Проспала, — машинально поправляет мужчину нежить, — Если подсчитать, то... Около трех тысяч лет.
[indent] От такой цифры можно было провалиться в пучину уныния и утонуть там, ведь за такой большой срок могло произойти все, что угодно. И, похоже, так и случилось. Серана то ли хотела подольше походить по окрестностям, посмотреть на города и на их жителей, то ли быстрее вернуться в замок Волкихар, ведь пока Дочь Хладной Гавани оставалась в неведении, что же творится крепости, где-то внутри теплилась надежда, что ее отец прекратил поиски средств для порабощения и оставил мечты о бессмысленной тирании. Но каждый раз, когда норка представляла теплый прием, то сразу же сама себя отдергивала, потому что боялась разочароваться в своем родителе. Странное ощущение, ведь она уже давно не ребенок.
[indent]  — Мать. Мы тогда спасались, по ее словам, от отца, который с каждым днем был одержим своими безумными идеями, — женщина резко тормозит и внимательно смотрит на провожающего, — Не знаю, как нас встретят в замке, но лорд Харкон явно постарается оставить меня в живых, ну, насколько это слово применимо к таким, как я. А ты... Вроде весьма сообразительный, поэтому действуй так, как посчитаешь нужным. Только не зли его, вряд ли ты жаждешь стать ужином.
[indent] Вампиры Волкихар никогда не отличались дружелюбием и гостеприимством, а за века своего отсутствия в родных стенах Серана подрастеряла типичную кровожадность клана да и не хотела быть тварью, которая за доброту платит такой паршивой монетой. Поэтому весьма тактично намекала провожающему на то, как себя вести не стоит.
[indent]  — Хотя я тоже не знаю, почему ты вызвался меня проводить. Ты либо безумец, либо слишком любопытный. Или надеешься на какую-то плату за возвращение дочери главы клана.
[indent] Именно первые фразы отца покажут в какой стадии сейчас находится разум вампира: в маниакальной или же в мирной. Серана пыталась продумать дальнейшие действия, но каждый раз спотыкалась о какой-то барьер и начинала все сначала, а чем больше думала, тем больше не нравилась ей вся затея. Найти бы мать, обговорить все с ней , а потом уже идти к отцу... Но Валерику так просто не найти, если та сама не захочет. Судя по тому, сколько вампиров было в крипте, родительница не стремилась выйти на связь с дочерью, следовательно, найти матушку будет весьма сложно. Может, в свитке, которой остался у Сераны, есть ответ?
[indent] Старая лодка все так же стояла на берегу, готовая послужить средством передвижения для смельчаков, что согласны отправиться прямо в когти клана Волкихар. Приятно осознавать, что нечто осталось все таким же неизменным, но тревога лишь росла. Норка даже не особо слушала своего спутника, лишь изредка поглядывала на него, пытаясь увидеть страх и нервозность, но нет, этим даже и не пахло.
[indent] Над шпилями замка все так же кружили хищные птицы. Вампиры хоть и пытались не привлекать внимание, но чутье зверей никогда не обмануть. По сравнению с цветущими холмами и зелеными лесами, на острове было мрачно, тоскливо и неуютно, но все же куда более оживленно, чем в крипте.
[indent] — Я пойду вперед, — Серана хватает мужчину за руку и уводит его за свою спину, — И если что, то беги. Не оглядывайся.
[indent] Оставалось надеяться на быстрые ноги спутника.

Вопреки обвинениям МакКоя, психопатом Хан никогда не был, убийцей мужчину также назвать объективно можно было бы с натяжкой, ведь всё им совершенное имело причину, являясь лишь следствием, которое допустимо списать в сопутствующий ущерб. Однако хвалёная Федерация в лице своих уполномоченных представителей не утруждалась разбираться в тонкостях, предпочтя навесить простой и понятный ярлык, упрятав сотворенное ими же чудище поглубже в чулан. Сингх презирал Федерацию. Боунсу не было дела  до политики, у него были проблемы, которые нуждались в решении любыми возможными способами, ведь от этого зависели жизни экипажа. У МакКоя не было двойного дна и фальши, он открыто говорил, что думал всем и каждому, не чураясь быть грубым или неправым. Это вызывало симпатию аугмента, вокруг которого всю жизнь старались плести сети лжи и манипуляций. Леонард же был открыт, как в гневе, так и в радости, не стараясь прикидываться тем, кем не был. Возможно именно это позволило Нуньену в ответ быть честным с человеком, не пряча собственную привязанность к скромной спящей семье — забытому, незаслуженно похороненному заживо, народу.

Имеющие власть никогда не упустят возможности заграбастать еще больше этого славного манящего пирога в свои морщинистые адмиральские лапы, желательно чужим трудом жар загребая. Так что Сингх ничуть не удивился, когда его новая спячка прервалась через рекордные 4 года, а с добрым утром ему желали отнюдь не светло-карие внимательные глаза медика «Энтерпрайз». Хан Нуньен Сингх, он же Джон Харрисон, вновь потребовался сраной Федерации, чтобы делать её грязную работу, не марая звёзднофлотские мундиры. Однако на этот раз у аугмента был союзник, сомнительной надежности, но это уже хоть что-то. Составленные ранее психопрофили на экипаж «Энтерпрайз» оказались полезными и оправдали ожидания. Найти корабль и устроить встречу — дело техники, особенно если сам ее и подстраиваешь, оставляя подходящие «хлебные крошки», ведущие на пустынную луну сомнительной репутации по части законности. Наверняка доктор МакКой был крайне удивлен, встретив в местном борделе не сногсшибательную орионку, а старого знакомого, который так-то должен был спать в криокапсуле, а не шататься по злачным местам и устраивать старым сельским медикам подобие инфаркта и преждевременной пробежки до второй базы в виде впечатывания в стену всей сверхчеловеческой тушкой и прикрывания  чужого болтливого рта ладонью, чтобы Боунс не устроил  поток громких возмущений по своему обыкновению.

Капитан с Первым были вынуждены выслушать опального бывшего диктатора, ведь вопрос был слишком важен, чтобы оставлять им пространство для манёвра, а представленных доказательств оказалось достаточно для убеждения. Хотя, можно считать, что само нахождение  Сингха здесь уже лучшее подтверждение тому, что у чинов Федерации пушок-то с рыльца не сошёл, а характеристику свою герои местного разлива оправдали и в содействии во имя всеобщего блага отказать не сумели. Этим Хан не только закинул в собственную карму метафорический «плюсик», но и заручился дальнейшим адвокатом, благодаря влиянию которого таки добился изначальных целей — разбудить свой народ вне границ Федерации, правда в обмен на собственные ограничения свободы. Однако эту цену мужчина был готов заплатить за благополучие своей скромной семьи. Оставалось лишь научиться  получать хоть какое-то удовольствие от вынужденного положения.

То еще, конечно, удовольствие, лицезреть  недовольного нервного МакКоя, но Нуньен уже утомился от лжи и прямота Боунса оказалась для него тем крючком, который делал присутствие в медбэе сносным. Доктор замучен, его предавало собственное тело, поглощенное истощением, но мужчина не отступал, загоняя себя в попытках решить загадку и спасти жизни. Хану плевать на экипаж «Энтерпрайз» — это верно, а МакКою — нет, и тот будет корить себя еще больше, если допустит врачебную ошибку. Бывший диктатор может это понять, поставить себя на место собеседника и принять его точку зрения. Именно поэтому «убийца и психопат»  продолжал настаивать на отправке СМО на отдых одним лишь скептическим взглядом, молча снеся поток брани МакКоя, вызванной не столько наличием в санитарном отсеке аугмента, сколько бессилием доктора.

Когда мужчина наконец покинул медотсек, Хан вернулся к падду и, закончив заносить результаты в таблицу, отправил капитану на утверждение заявку на высадку, вписав себя и Боунса, для забора образцов. Разумеется, этот вариант был не лучшим с точки зрения  Кирка, и Нуньен даже представил, какие споры разгорелись на мостике между ним и Первым, однако этот вариант был самым практичным, потому в том, что заявку согласуют, Сингх не сомневался. В этом акте отсутствовало доверие, просто они оба, аугмент и капитан, прекрасно понимали, что у сверхчеловека больше шансов противостоять заразе, чем у толпы краснорубашечников, он более мобилен благодаря навыкам и физическому состоянию, а еще, что куда существеннее, Ханом можно пожертвовать.     

Осмотрев открывшийся вид, Хан лишь хмыкнул по внутренней связи сквозь адаптивно-затемненное забрало защитного шлема, припомнив, с какой опаской ему выдали приснопамятный фазер, будто аугмент только и ждал возможности устроить переворот на корабле и лишь отсутствие оружия ему в этом помешало. Разумеется, сие было глупостью, Нуньен успел изучить схемы корабля и, задайся бывший диктатор целью захватить судно, ему достаточно было падда, подключенного к системам, чтобы вывести из строя всю команду, даже особо не двигаясь  с места. Нынче же аугмент осматривался, следуя за медиком, который старательно собирал образцы. Когда ручейки насыпи поползли вниз, грозя потерей равновесия и купанием медика в сомнительном озерце, Хан машинально перехватил того рукой поперек туловища, прижимая к себе и отодвигая от края.

— Попробуйте с того пятачка на 9 часов, доктор, — предложил инженер, отпустив  человека на безопасной поверхности и указав в сторону более-менее кажущейся устойчивой точки.

Возня с тыканьем зондом всюду, куда только можно ткнуть, заняла несколько часов и отвела обоих достаточно далеко от места высадки, аж к темневшим скалам, породу которых также желательно было взять на анализ. Смена погоды не предвещалась и свинцовые облака вовсе будто замерли  мрачным одеялом, укутавшим вершины, но эта неподвижность оказалась обманчивой и иллюзию стабильности разрушили толчки под ногами, заставившие крошиться и уходить из-под стоп серые массивные сколы. Пролетев, утащенный гравитацией, пару десятков метров, Хан сумел уцепиться пальцами за торчащий уступ и поймать за предплечье напарника. Можно было подтянуть доктора к более менее подходящей расщелине, но так они бы потратили слишком много времени, а уходить из опасного места требовалось срочно, желательно еще пятнадцать минут назад. Так что аугмент велел Боунсу цепляться за него, подтянув того себе за спину и, когда МакКой надежно ухватился свободной рукой, отпустил. сверхчеловеку требовались обе свободные руки и его нож, чтобы выгрызать из скал куски, создавая трещины для пальцев, чтобы выбраться из той ловушки, куда они сами себя загнали. Несколько раз приходилось отшатываться или наоборот, прижиматься к скале от пролетавших мимо здоровенных отломков после очередного толчка.

Восхождение, занявшие не более пары десятков минут, могло показаться вечностью, спустя которую два человека выбрались будто из под земли, когда опрокинувшиеся скалы обратились в провал, а облака каменной пыли, поднимавшиеся снизу, зеркалили свинец неба. Стоило отползти подальше, чтобы, распластавшись по земле и глядя в серость над головой, восстановить размеренность дыхания и пульса. Им еще добираться до точки выхода, где телепортационная сумеет уловить сигнал, не развеянный помехами.

-Вы в порядке, доктор? — уточнил аугмент, восстановившись гораздо быстрее человека.

Он, усевшись, рассматривал поврежденную перчатку левой руки, серая пыль и прилипшая каменная крошка со следами крови скрывала уже зажившие порезы. Если что-то может пойти не так, таковое обязательно случится, как сказал Монтгомери Скотт в беседе до того, как Первый прогнал Хана из инженерного.