Себастьян не видит, чувствует больше, как все же что-то в поведении, настроении Оминиса тает, вместо колких ледышек привычным теплом отзываясь, как в голосе проступает улыбка, доступная немногим, как насмешка, нет, больше хитрость, мягкой поступью, прикосновением легким, но манящим, обернуться вынуждает.
— Я никогда не был против твоего шипения на парселтанге, — слишком открыто и просто произносит Себастьян, без подвоха, без потаенного смысла, и мгновением позже смущается вдруг своих слов, добавляя следом с легким смешком, тоном уверенным, отрывок из их детского, далекого разговора, — может я просто жду подходящего учителя этого языка.
Он ворчит на себя, про себя, понимая, как за лето стал чуть менее слизеринцем и больше, просто собой? Нет, его врожденная хитрость и прыткость ума никуда не ушли, остались по прежнему с ним и появляются, стоит интересной загадке, задачке, сплетне промелькнуть мимо. Но тяжелые дни поисков вместе с Элли Пэк, когда дириколы вместе с нюхлерами решили разбежаться по Хогсмиду и ближайшим окрестностям, долгие разговоры о жизни с Сироной, когда после долгой смены за окном начинает светать, мимолетные, длящиеся куда дольше, чем обеденный перерыв, беседы с Шарлоттой, ее рассказы о Франции и далеких странах, где она хотела бы побывать, кроткие приветствия и помощь Эрни Ларку с его пополнившимся музыкальным инструментами ансамблем, все это позволило, разрешило будто бы не утаивать, как когда-то с проходящим мимо Соломоном или кем-то из Фелдкрофта, мечтания или мысли и быть чуть более откровенным не только с Энн или Оминисом.
— Думаю, я придумаю, что можно сделать с кроватью наверху, — заверяет он Оминиса и усмехается в своей задиристой чуть манере. — Всегда можно трансфигурировать пару подушек в кровать с воздушной периной, знаешь?
Разгадка о зрении лучшего друга, пускай и не полная до конца, важна, интересна, и услышать ее, часть хотя бы, Себастьян хотел с первого курса, с долгих и бесконечных, безрезультатных собственных поисков. Но у сердца ноет что-то тоскливо, собственная гордость задетой неловко струной внутри колебаниями отдается, а Оминис вновь краски теряет, улыбкой гаснет совсем, о лете прошедшем, на двоих, когда-то троих, не сбывшимся вздыхает расстроенно. И не остается времени о загадках думать, о гордости ущемленной вспоминать, когда в глазах голубых напротив грусть и тяжесть прошедших месяцев поселилась.
— Ты можешь не сразу и не сегодня, — говорит Себастьян и шаг навстречу делает, готовясь будто еще несколько сделать и ладони чужие в свои заключить, молчаливой поддержкой показывая, напоминая, что о испытаниях летних, о Гонтах, о многом темном и неприятном, больше думать не нужно.
Останавливается. Замирает, пальцы с силой сжимая в жесте незавершенном, благодаря Оминиса тихо, что тот палочку крепче не сжал, не увидел этот странный порыв, оборвавшийся в тот момент, как взгляд на собственную одежду упал, на рукава, что чуть запылились от дел, на веснушек узор, что почти слился с цветом обласканной летним солнцем кожей.
— Наше лето по прежнему есть и будет еще... неделю примерно, будь неладен Пеппин и его уточнением верных дат, — недовольно отзывается на владельца лавки зелий и ингредиентов Сэллоу и руки на груди по привычки переплетает. — Так что не думай, что за эту неделю я не втяну тебя в парочку передряг. Одна помощь с порчей поставок жующей капусты чего только стоит!..
И можно было бы рассказать больше, деталей насыпать целую склянку для безоаров, но чайник настойчиво свистит, готовясь вот-вот к потолку крышкой взлететь, и Себастьян за месяца два с половиной привыкнув к ручному труду, поначалу тянется уверенно к ручке, за несколько дюймов до столкновения с горячим, вспоминая о палочке и спешно ту доставая, чтобы чай по чашкам разлить. Когда листья мяты свежие бережно сорваны с мелкого садика за окном, баночка парой ложечек меда, старательно съеденного за лето, на стол опускается, а легкий аромат трав в прохладе домика расходится теплом, Себастьян наконец-то вздыхает, стул от стола отодвигая и жестом этим приглашая присесть.
— Так и палочку скоро в руках держать разучусь, — тихо бурчит он под нос и головой качает, рядом садясь. — Прюэтту только ни слова, а то учует победу и будет еще года пол ходить, нос гордо задрав.

висенья не любила свадьбы. не потому что в них было что-то неправильное — наоборот, это был порядок вещей, традиция, устоявшаяся так давно, что даже огонь драконов не мог её выжечь. но свадьбы пахли не любовью и клятвами, а политикой и компромиссами — это был ещё один торг, ещё одна сделка, только не за золото и земли, а за будущее, за наследие, за власть. и вот теперь штормовой предел принадлежал им. он достался завоевателям кровью и сталью — прибывшая спустя несколько дней висенья узнала, что из-за обрушившейся бури дракон сестры так и не смог взлететь. девушка ощущала повисший в воздухе привкус магии и улыбнулась, мысленно отдавая аргелле должное — та действительно боролась за свой дом до последнего, использовав все возможные приемы. и все равно ее провели голой через лагерь, как последнюю шлюху... висенья жалела, что не увидела этого — несомненно зрелище было превесёлое, но теперь каждый, кто хоть что-то значил при дворе, считал своим долгом отметить, как храбро сражался орис, как достойно он вёл себя в бою, как великодушно обошёлся с побеждёнными. она не сомневалась в брате. никогда. никогда не считала нужным хвалить его за то, что было его естественной сутью, но, слушая восхищённые речи, висенья понимала: теперь орис принадлежит не только ей.

это было странное чувство, непривычное. почти б о л е з н е н н о е.

старшей таргариен доводилось видеть немало невест в ночь перед их свадьбой — дрожащих от страха, подавленных, согбенных под тяжестью неизбежного, но аргелла не была похожа на них. она сидела, выпрямив спину, сжатые в кулаки руки покоились на коленях, а взгляд был острым, как клинок из валирийской стали, который слишком долго держали в ножнах. он прожигал сквозь шёлк свадебного платья, сквозь драгоценные украшения, за которыми пряталось всё, что она не могла сказать вслух. висенья чувствовала этот взгляд ещё до того, как вошла в комнату, чувствовала его, как ощущала затаившуюся в воздухе ненависть, густую и осязаемую. леди дюррандон держалась с достоинством, но завоевательница видела, что перед ней не просто покорённая, не просто новая леди дома — это была женщина, у которой отняли не только королевство, но и саму возможность решать свою судьбу.

но в ней теплилась едва уловимая тень любопытства: аргелла ненавидела её, и было в этом что-то даже приятное — не страх, не заискивание, а чистая, живая ненависть. почти уважение. она задержалась у порога всего на миг, прежде чем медленно, бесшумно шагнула внутрь: — завтра ты станешь женой ориса, — вместо приветствия произносит висенья, не смягчая слов. — и тебе решать, будешь ли ты его пленницей или леди своего дома. — она говорила не как королева, не как та, чьи руки испачканы кровью завоеваний, а как женщина, которая знала, что значат такие браки. и, возможно, говорила это не только аргелле — она никогда не думала, что завидует, но, глядя на королеву штормовых земель, ощущала привкус горечи. завтра орис станет мужем другой. и пусть их связи не существовало в глазах мира, она была в её крови, в её мыслях, в каждом их взгляде, полном молчаливого понимания. и всё же завтра будет просто очередной день, очередной шаг вперёд, куда бы он ни вёл. и всё же она не пыталась убедить аргеллу в правильности этого брака, не пыталась говорить, что всё могло быть хуже, что судьба сыграла с ней мягче, чем с харреном, чем с теми, кто пошёл против таргариенов и не нашёл милости. она не видела смысла в пустых утешениях, а аргелла явно была не той, кто ждал слов сострадания, а висенья была не той, кто привык их раздавать. она была первой женой эйгона, его сестрой, его королевой. её кровь текла в его венах так же, как в её венах текла его — они были рождены для этого, были созданы для этого. но орис… орис был не её. не должен был быть. и всё же каждый раз, когда она смотрела на него, что-то внутри едва заметно сжималось... а теперь он будет принадлежать другой. висенья выдохнула, поджимая губы, прежде чем взглянуть на аргеллу вновь — она знала, что не завидует. просто… просто в этом мире всё опять шло не так, как хотелось бы.

белым жемчугом вышито ее платье, вызывает восторг и шепотки у собравшихся, а ей просто хочется засмеяться — когда-то она собиралась жемчуг чтобы расшить все платье жемчугом, а не только корсаж и элеметны юбки. ныряльщики людей храбры, но беззащитны там, под толщей воды, в темноте древних скал и морских чудовищь. порой улла просыпалась среди ночи, в своих снах слыша чужие молитвы, перебиываемые далекими песнями, которые дарили улле ее голос обратно. во сне держась за руки с сигне она пела и пела, с улыбкой глядя на вырастающие лабиринты из длинных водорослей или расцветающие палипы на острых углах кораллов. на счастье улле редко снились кошмары и ей не приходилось проживать весь ужас, обрушившийся на нее вместе с предательством лучшей подруги, вместе с невозможностью вернуться домой.

когда ее представляют очередному правителю улла прикладывает все усилия, что бы сохранить лицо. ну конечно же! хельга... имя, когда-то значившее на языке сильдройр «священная». в душе снова готова заливисто смеяться над этой иронией, над этим выбором. священная.. святая... ведьма. ведьма, именно так зочут ее рыбаки, когда она ныряет в бушующее море с самой высокой скалы, а потом выныривает, держа в руках свою новую морские находки: перламутровая раковина, яркий коралл, горсть монет или еще один подарок моря, подарок дома, в который ей никогда не вернуться. и она может нырять сколько угодно, но простое человеческое тело нуждается в воздухе и страдает от давления пучины, заставляя ее из раза в раз возвращаться на берег, к нагретому пески и полированным камням, разбивающих прибой.

теперь уже улла почти привыкла к человеческой жизни и почти не скучала по темной морской глубине, все еще звавшей ее далекими песнями народа, который — на самом деле — никогда не был ее народом. думать о всех годах презрения и пренебрежения больно, но необходимо — так получалось легче примириться с своим новым положением, новым окружением, новым привычкам. голоса чаек все еще резали тонкий слух сильдройр — они были свободны лететь над синевой неба и нырять в золото рассветного солнца. улла помнила как они всегда соревновалась с другими чтобы коснуться зеркала воды, выталкивая себя из воды выше, делая жадный вдох, словно только он и мог их спасти. спасти ее.

сейчас она думает, что если бы не брат, то она скорее всего она бы утопилась, желая хотя бы так вернуться в море, в родную пучину, к тихому шепоту камней, ворочаемых далекими волнами и невидимыми течениями. боль внутри нее никогда не проходит, а тоска заставляет возвращаться на берег снова и снова, отказываясь уезжать куда-то далеко от запаха соли и водорослей. и от песен жен рыбаков... песни полные глухой боли, стоящей на берегу женщины и всматривающейся в горизонт, ожидая, когда покажется знакомые очертания. песни про радость от большого улова и пережитого шторма. эти песни нравились многим сильдройр и раньше они частно прятались среди камней гавани, желая послушать о чем поют женщины в этот раз. у них была своя магия, о которой те даже не подозревали.

улла вежливо кланяется, пока длится церемониальная часть, но после смотрит вопросительно на александра: — зачем мы тут? какое этому королю дело кто я и откуда я? — покинув простоную залу тут же спрашивает девушка и откидывает волосы за плечи — так она делала всегда, готовясь к конфликту или ссоре. — почему хельга? — не выдерживает, выдает терзавший вопрос, ответ на который лежал на поверхности. но не хочет слишком долго думать о правителях — ее это совсем не касается, ведь она живет свою тихую, почти скромную, жизнь на берегу моря и по ночам слышит как поют сильдройры, зазывая моряков мимо спасительно гавани с ее ярким маяком. улла слышит их песни, знает какую магию они творят, но не может пропеть и слова — из ее рта вырывается только воронье каркание, смешенное с рокотом шторма. она больше не может заставить водоросли танцевать, а ракушки хлопать створками в новом ритме песни.

быть снова во дворце кажется жене странным, но успокаивающим. она никому не могла признаться, что чувствовала себя спокойно только в этих стенах,  даже если они — снова — прутья золотой клетки. она выросла в большом дворце и знала его едва ли хуже чем малый дворец. она знала все секреты большого дворца и  все тайные переходы в дворец малый. все тайные ходы, которыми много раз среди ночи скользила в кабинет дарклиенга или провожала тайных гонцов за стены ос-альты. не смотря ни на что дворец был ее д о м о м, и белые с золотом потолки, расписанные на все возможные мотивы, служили куда лучшим небом для сафин. хотя казалось бы, путешествие с дарклингом должно было ее примирить с бесконечностью голубизны [легче было только ночами] необъятность неба и его переменчивость заставляли женю сжиматься, желать стать меньше, н е з а м е т н е е. даже прогулки по парку, которые когда-то приносили радость, теперь вызывали тревогу: каждый шорох листьев, каждый порыв ветра казались предвестниками чего-то ужасного [что вот-вот что-то пойдет не так]

— и я тебя... — произносит женя, тем самым делая себе больней, ведь это все — очередная игра, которую ей предстоит вести. и все равно ей хочется обнять алину, только женя боится нарушить это хрупкое перемирие — сделать неосторожный шаг по тонкому льду доверия. ей тяжело признаваться себе, что она тоже скучала. скучала почти с той же силой, как и по нине... алина стала первой настоящей п о д р у г о й за долгое долгое время и это теперь разбивало ей сердце [но разве у нее есть выбор? разве у нее хоть когда-то был выбор?]

сафин сцепляет пальце перед собой и смотрит в пол — алина теперь надежда всей равки и главное событие ос-альты. — поздравляю с помолвкой, — конечно женя там была, конечно она все видела. она даже гордилась алиной, взбунтовавшейся и показавшей им всем что у нее есть стержень и воля, которую так просто не сломить. ткачиха почти засмеялась, видя обескураженное лицо царицы и поморщившегося царя. она гордилась николаем, который знал все важные шаги в этой игре и пока ни разу не оступился. конечно ей больно, но женя верит, что это все п р а в и л ь н о, что только так у гришей есть шанс перестать быть изгоями общества и предметами охоты. когда если алина станет царицей равки, то может у них получится примириться с дарклингом? [наивные мечты о мире для всех]

ее мысли снова вернулись к дарклингу и тому, как он [опустим детали] всегда был на ее стороне. даже когда ей было плохо. даже когда она была доведена до отчаяния — он в с е г д а был там для нее. ведь именно его тени убаюкивали маленькую сафин, когда она засиживалась за полночь в кабинете генерала. ведь именно он научил ее стойкости и терпению, как и умению нести ответственность за собственный выбор и поступки [если николай для нее — любовь всей жизни, то генерал кириган — безоговорочный бог] ведь именно он дал ей ж и з н ь, увезя из той деревни — она никогда не сможет вернуть ему этот долг, как ни старайся.

— или правильнее теперь обращаться ваше величество? — позволяет на секунду взглянуть в лицо алины, чтобы сверкнуть озорством в глазах и короткой улыбкой. в глубине души женя боялась, что алина пришла с ней ссориться и выгнать ее из дворца, но как в этом признаться самой себе? [как ей потом объясниться перед дарклингом?] сжимает пальцы, впиваясь ногтями в нежную кожу и убеждая себя, что все пройдет хорошо. то самое хорошо, которым так щедро кормят всех окружающих даже не умеющие лгать. слова "все будет хорошо" произносились женей так часто, что давно потеряли для нее смысл. "все хорошо" так часто повторялось женей, что губы сами складываются в послушное: — все хорошо, проходи...те. — на всякий случай поправляется сафин.

Жизнь всегда побеждает.

Бывает, кажется иначе: когда на землю опускается долгая ночь, когда зима длится годами, и люди живут и умирают, не видя солнца, и матери убивают детей, чтобы они не мучились в таком мире, и снега столько, что приходится жить под ним. Тогда сложно поверить в торжество жизни над смертью.

Но жизнь побеждает, и даже такие долгие зимы заканчиваются, и солнце неизменно восходит. Ночь темна и полна ужасов, но рассвет ярок и полон надежд.

Люди всегда будут умирать, но также они всегда будут рождаться. Не будет этого — не будет мира. Но Р'Глор не считала это правильным... отчасти.

Люди должны умирать. Она была богиней света и жизни, но забирала свои собственные жертвы, пусть и не так часто. Она питалась чужой горячей кровью, если ей предлагали, и это было во славу Света, поэтому — это было хорошо. Это было  п р а в и л ь н о , как все, что происходило для нее или по ее воле.

Юный лорд-командующий Ночного Дозора умер неправильной смертью. Ему полагалось сделать это позже. Он носил в своих жилах драконью кровь, и за одно это заслуживал большего, чем смерть на краю мира от руки предателей — смерть за то, что он хотел спасти жизни, верно истолковав клятву братьев Ночного Дозора — они щиты, что защищают царство людей. Людьми были и Одичалые. Дикарями, но людьми.

Жрица, которая возвращала Джона Сноу к жизни, была разочарована, потеряна и почти утратила смысл, ее вера, ранее незыблемая, колебалась на тонком волоске, она ошиблась, посчитав Обещанным Принцем Станниса Баратеона... или не ошиблась, ибо именно Станнис привел ее сюда. Он не возродил бы драконов, но он сыграл свою роль. Может показаться, что мелкую, но на самом деле очень важную; многое в этом мире непостижимо.

У жрицы дрожали руки, дрожал голос, когда она читала молитвы, никто вокруг этого не замечал и не видел, но она боялась — того, что пугало ее больше всего на свете [или же это было единственным, что ее пугало] — что ее бог отвернулся от нее. Она действительно верила всей душой, у нее не было ничего, кроме этой веры, ничего, кроме ее бога...

...потому что она сама была им, она была им с самого рождения, но осознала это в ту самую ночь, и, когда Джон Сноу открыл глаза, в Винтерфелле присутствовала уже не просто жрица огненного бога.

Р'Глор опять играла не по правилам — сама она так не считала, но... но Неведомому было неважно, когда и при каких обстоятельствах человек умер. Смерть есть смерть. Он собирал свою жатву, не оглядываясь на последствия, либо же этих последствий и желая.

Он должен появиться с минуты на минуту. Мелисандра бесшумно ступает по коридорам, считает: раз, два, три — и оборачивается, встречаясь с ним взглядом.

— Опаздываешь, — глаза весело сверкают в пламени факелов. — Я думала, ты появишься через секунду. Valar morghulis, — чуть склоняет голову набок, оценивающе осматривая новую оболочку. — Якен Хгар.

Она пряталась, он находил — так тучи накрывают солнце, так ночь затмевает день. Она пряталась, он находил, иногда это заканчивалось гибелью и перерождением одного из них. Эта игра в прятки длилась с начала времен и никогда не надоедала. В этот раз она плохо пряталась: воскресивший кого-то красный жрец и то привлекал внимание, и тем более, когда это делала сама богиня света. Лично. С тем же успехом она могла начертать на небесах огненную надпись «я здесь».

Возможно, это было ее ошибкой, возможно — ее ходом.

— Когда ты находишь, бывает и так, что проигрываешь ты.

Страха в ней нет ни капли, она наблюдает со скрытой насмешкой, заранее уверенная, что победит, даже если ее убьют. Как тогда. Мелисандра не случайно носила рубин на шее, она сама сначала не понимала, почему.

— Не больно, — пальцы скользят по алым граням драгоценного камня. — Оболочке, может, и да... — но оболочка — всего лишь временный сосуд, она недолговечна; истинный облик богини сжег бы весь мир, чего она бы не хотела, потому она нуждалась в маскировке. — Надеюсь, ты тоже не в обиде за тот раз? Это был Светозарный меч, насколько я помню. Выкованный в пламени, закаленный кровью... Хорошая вышла битва, правда?

Азор Ахай, как и Мелисандра Асшайская, не сразу осознал, кем является. Когда же понял, пронзил грудь Ниссы-Ниссы мечом без малейших сожалений и колебаний, а потом точно так же сразил этим мечом Великого Иного.

Война идет с начала времен, есть лишь две стороны, и между ними на данный момент — ничья. Вечная ничья, даже если и кажется, что кто-то начинает вести. Все равно второй сравняет счет.

— А еще ты не совсем понимаешь наш уговор. Не все умирают в срок. Срок того, кого я оживила, не истек. Ему еще не место в небытии, — она щурит глаза, вспыхнувшие светом, который вовсе не отражение света факелов. — Я с ним еще не закончила. И... тебе ли говорить о правилах? Если мертвые должны оставаться мертвыми, то что за полчища движутся сюда? Они не живы. Они не мертвы по-настоящему. Ни за что не поверю, что они — не твоих рук дело... хотя я ожидала большего.

Но и эти Иные и вихты способны нанести непоправимый вред, потому и нужен Джон Сноу. Сын Рейгара Таргариена и Лианны Старк, сын пламенного короля и леди из северного края, сын льда и пламени; он станет не воином Р'Глор, но посланником, он станет тем, кто приведет сюда драконов, он станет тем, кто продолжит драконий род, соединившись с последней из детей Эйериса Безумного. Одного породило пламя и лед, вторую — пламя и буря. Предсказания мейеги — пыль, брошенная по ветру. Династия драконов должна продолжаться, это почти так же важно, как очередная победа жизни над смертью.

— Что ж, раз уж я вернула одну жизнь, ты вправе забрать другую, — лениво соглашается Мелисандра. — Так же, как пообещал забрать и забрал те три в Харренхолле, так? Или нет... не три, две? Чизвик, солдат Григора Клигана. Виз, младший стюард башни Плача. И... какое третье имя тебе назвала та девочка? Ты не забрал ту жизнь. Ты не смог бы. Никто не смог бы, ни ты, ни я. Если ты играешь по правилам, Якен Хгар, то проиграл сам себе.

Изменить лицо — не равно умереть. Истинное имя Великого Иного было запретно, Арья не смогла бы назвать его, но на тот момент он звался так. Мелисандра торжествующе улыбается.

[indent] — Я уже сказал тебе, Энид, но повторю снова, — устало проговорил Симлас. — Мы не станем вмешиваться. Ни я, — он пристально-предупреждающе взглянул на нее, — ни ты. Никто из нас.

[indent] Францеска бессильно сжала кулаки. Они с отцом спорили об этом не впервые, и всегда его ответ был одинаков: мы_не_вмешаемся. Все Старейшины Aen Seidhe твердили одно и то же. Они предпочитали уступать людям свои земли, просто уходить, просто... позволять им вытеснять эльфов. Они сдавались без боя.

[indent] — D'hoine всего лишь саранча, — примирительно сказал Симлас. — Если переждать...

[indent] — Переждать? Мы окажемся изгнанниками в горах, если все так и продолжится!

[indent] — Лучше так, чем погибнуть, — отрезал отец. Францеска закусила губу.

[indent] Она ни разу еще не видела войну. Войны для нее были историями в книгах и тем, что происходило вдали от Дол Блатанны, но ей казалось — она смогла бы. Она смогла бы убивать. Тех, кто убивал таких, как она... точно смогла бы. Ей не стало бы жаль, и рука бы не дрогнула. Ей не нужно было владеть мечом или луком [впрочем, луком она владела], чтобы сражаться, ей хватило бы магии. Симлас тоже владел магией, но...

[indent] — По-моему, изгнание — ничем не лучше смерти, — сердито произнесла Энид. — А унижение — хуже.

[indent] — Пойми, я видел будущее...

[indent] — Ты видел, но разве будущее неизменно? — перебила она его речь [и так знала все, что он скажет, до последнего слова], — Ты видел лишь один вариант развития событий! Если все вдруг пойдет иначе... по-другому...

[indent] — Это не может пойти по-другому! Я сказал, Францеска, — отец хлопнул ладонью по столу. — Мы не вмешаемся.

[indent] — Даже если придется оставить Дол Блатанну? — она напряглась натянутой тетивой.

[indent] — Даже если придется оставить Дол Блатанну.

[indent] Глаза Энид широко распахнулись. Она смотрела на отца, на того, кем восхищалась всю свою жизнь, и не верила, что он это говорит, и что она это слышит. И что он говорит это так спокойно, будто уже... нет, не будто, он уже мысленно смирился с тем, что им придется уйти из их Долины Цветов. Он считает это лишь вопросом времени.

[indent] — Да, athair, ты Знающий, — наконец дрожащим голосом выговорила она, — возможно, ты вправду знаешь многое. Но твое бездействие — это трусость, которая оскорбляет всех Aen Seidhe.

[indent] Развернувшись на каблуках, не дожидаясь, что скажет Симлас ей в ответ и скажет ли, Францеска вылетела из его кабинета и зашагала по коридорам. Дворец был погружен в тишину. Где-то Аэлирэнн собирала силы для восстания... а она, Энид, должна была сидеть дома, подчиняясь слову отца?

[indent] За ней пошли бы многие. Она знала, пошли бы. Такие же эльфы, не разделяющие трусливую политику невмешательства. В то, что отец прозревал будущее, Францеска верила, но все-таки не считала, что эти его пророчества — нечто незыблемое; взмах крыльев бабочки на другом краю мира может изменить все. Это было опасно, они бы рисковали жизнями [и она тоже], но она не боялась... думала, что не боялась. Кровь в жилах кипела раскаленной лавой. D'hoine перешли все границы. D'hoine позволили себе слишком много. Лок Муинне... Эст Хемлет... после этого, после устроенной там бойни возможно ли было простить людей? Пусть они и саранча, но когда случается нашествие саранчи — ее травят.

[indent] Они уже потеряли Вызиму, Марибор, Ксин'трею, Цидарис, Оксенфурт, Третогор... Сколько еще? Их вытесняли к Синим Горам и они уходили без сопротивления. Без сопротивления!

[indent] Война была неизбежна, что бы ни говорил Симлас. Пусть старейшины прячутся в горах, если им так удобно. Они терпели достаточно, и пришла пора ответить на удар ударом.

[indent] Сегодня.

[indent] Францеска надеялась, что ей удастся договориться с отцом, но — не удалось. Было немного, совсем немного жаль, что так вышло, что они не смогли найти общий язык, что он оказался трусом, но лишь совсем немного. В последнюю очередь ее волновала ссора с Симласом, даже если они виделись в последний раз.

[indent] Она все равно не могла представить, что погибнет. Не могла, и все. Она была совсем юной, для нее не существовало собственной смерти. Для нее существовала ее гордость, ее ярость, ее ненависть и ее жажда мести.

[indent] — Ghoul y badraigh mal an cuach! — когда она выругалась, стало легче. Совсем немного, но легче.

[indent] Хлопнув дверью своей комнаты, Францеска прижалась спиной к той самой двери, постояла так немного, приводя бурлящие внутри чувства в порядок и успокаиваясь, ибо творить магию следовало сосредоточенно, не теряя концентрации. Успокоившись, принялась творить чары.

[indent] Козодой означал бы, что Симлас согласился. Белая сова — что отказался, и поэтому нужно действовать. Просто забрать с собой войско она бы не смогла, ей нужна была поддержка со стороны, и поддержку ей бы, конечно, оказали. Иорвет ждал знака. Аэлирэнн... Фаоильтиарна... Филавандрель... Итлинна... Ида... все они ждали. Каждый на своем месте.

[indent] Энид подняла руки; иногда это напоминало ей игру на арфе — то, как она плела нити Хаоса, соединяя его в нечто цельное. Нечто живое. Белая сова взлетела вверх из ее ладоней, села на подоконник, обернулась на чародейку, сверкнув желтыми глазами, и бесшумно поднялась в воздух. В ночной темноте она напоминала призрака.

[indent] И это было началом. Возможно, отец был прав и это было началом конца, но даже если так, продолжать сидеть сложа руки никто из них больше не мог.

Страх — плохое чувство, когда он сковывает, и ты не можешь двинуться с места, будто прирос к земле. Страх — плохое чувство, когда он заставляет бежать, сломя голову, не глядя, куда — лишь бы бежать, хоть в тупик, хоть в огонь, хоть в пропасть. Страх — плохое чувство, когда он сводит с ума, показывая врагов в каждой тени и каждом шорохе. В остальных случаях бояться нормально. Каждый человек в первую очередь хочет выжить, а страх — то, что помогает остаться в живых.

Когда Лиза училась плавать, она поначалу боялась воды. Ей бы не пригодилось это умение, леди не плавают, кроме как на лодках или кораблях, ей не обязательно было учиться, но она захотела, а дома ее желаниям часто потакали, и лорд-отец разрешил, а дядя Бринден терпеливо показывал Лизе, как надо [ей было восемь и можно было не стесняться]. Впервые оказавшись в воде, Лиза испугалась так, что Бриндену пришлось забирать ее из воды на руках, но после все равно не отказалась от своей затеи, продолжила учиться и теперь плавала бы, как форель — если бы не мешали юбки.

Тогда дядя и сказал ей, что такое страх и что он бывает разный, и что кое-чего стоит бояться. Огня, высоты, глубины... и некоторых людей, которые опасны не меньше, чем бушующие стихии.

Лиза не боялась Серсею, но опасалась; ее милость улыбалась во время их бесед, но в улыбке ее читалось вовсе не радушие, и стать ее врагом леди Аррен хотела бы в последнюю очередь. Та самая опасная стихия, золотая львица, что в любой момент может впиться клыками или ударить когтистой лапой [и только дождь в пустынный зал по лорду слезы льет]. Разговаривать с ней было сложно, как прыгать по речным камням — так же легко оступиться. У Лизы получалось [пока], но и прыгать по речным камням — тоже.

Сандор Клиган же не вызывал даже опасений, хотя его манеры раздражали, и раздражало то, что, говоря с ним, приходилось смотреть снизу вверх, и заодно стараться не смотреть в лицо, а куда-то мимо. На чужие шрамы не смотрят, это нехорошо...

...но Лиза злится и потому смотрит — неосторожно, прямо, этот взгляд тоже грубость, но это максимум, что она может себе позволить, а в ответ видит тень удивления и... и ей становится стыдно, потому что в ответ на ее вспышку перед ней извиняются.

Даже вежливо.

Лиза чуть не говорит «и вы меня простите», но вовремя себя останавливает: ей не за что извиняться. Она не сказала и не сделала ничего, за что ей стоит быть виноватой. Она должна держаться при дворе так, чтобы все поняли, что с ней нужно считаться, она здесь — как представительница своего дома. Честь для Талли на третьем месте после семьи и долга, но ее долг перед семьей — хранить честь. И за дом Арренов у нее есть ответственность, чтобы никто не мог сказать про жену десницы короля ничего такого, что уронит тень и на десницу.

И неважно, с кем Лиза разговаривает, с лордом, с леди, с рыцарем или с телохранителем королевы.

Это тоже выводит из себя; она знала, что так будет, но не знала, что будет так сложно. Она слишком привыкла говорить в лицо то, что думает, даже если это что-то неприятное, и, будь она в Орлином Гнезде, ей еще многое сошло бы с рук [потому что Джона Аррена в Долине любили, и к его жене отнеслись с мягкой снисходительностью], столица же — совсем другое дело.

— На самом деле то, что вы зовете себя Псом, правда не должно быть обидно, псы — очень хорошие, — вместо извинений говорит она. — Они очень добрые и верные. И у вас красивый герб, — на языке вертится рассказ о дяде, который тоже носит своеобразно звучащее прозвище, но Сандор и так должен прекрасно знать о Бриндене Черной Рыбе Талли, все о нем знают, он почти легенда.

Здесь что, и в садах опасно?.. — Лиза почти спрашивает это вслух и в который уже раз успевает поймать слова и оставить несказанными.

В опасность не верится. Здесь солнечно, цветут цветы, источая нежные ароматы, теплый ветер доносит и запах моря, над клумбами порхают бабочки, даже небо ясное, без намека на дождь — а жаль, дождь бы помог, сделав это место менее сухим. Лиза недоверчиво смотрит на Пса, думая, насколько он преувеличивает — хочет ее напугать или сам искренне верит в возможность угрозы? Это же королевский дворец, кто посмеет пробраться сюда? Впрочем, сад огражден не такими неприступными стенами, как Орлиное Гнездо, и перелезть через эти стены вполне возможно, только вот разве кто-то решится?

Бедняки на улице дрались за черствый кусок хлеба, вспоминает Лиза. Если они настолько голодные... кто знает, на что они решатся? В Риверране никогда не было голода [не на памяти Лизы], но она наслушалась рассказов Эдмара о войнах, в том числе — об осадах: Мейс Тирелл держал Штормовой Предел осажденным так долго, что его защитникам пришлось есть крыс. Если голод толкает человека на то, чтобы съесть крысу, то почему бы не толкнул на то, чтобы забраться во дворец?

Вдруг ясный солнечный день кажется на миг погруженным в сумерки.

— Я больше не буду ходить одна, — прямо сейчас Лиза искренне верит в то, что правда-правда не будет. — Но если я встретила вас, то все хорошо, я не одна, я в безопасности, — улыбается она тоже искренне. Якобы жуткий Пес оказался совсем не жутким. Грубоватым, но это было совершенно не страшно; после тонн слащаво-приторной лести, которыми осыпали Лизу, так было лучше. Зато честно. Зато она могла ответить не такой же лестью, от которой липко на языке.

— Если вы будете так любезны после проводить меня... — Лиза замолкает, обрывая саму себя на полуслове. Шорох справа, со стороны живой изгороди, заставляет встрепенуться и машинально вскинуть руку к поясу, где когда-то носила метательный нож — в Королевской Гавани это было уже не нужно, но еще недавно шла война, и она все время боялась, что это затронет и Риверран, и тогда часто отрабатывала броски. Теперь рука касается пустоты.

Лиза быстро кивает Псу на живую изгородь, хотя тот и сам должен был заметить, что за ней кто-то прячется. Ей следует убежать, ей нужно убежать, ей положено убежать, а она стоит на месте, но не потому, что ее сковал страх. Это не то противное леденящее оцепенение. Это... другое.

Примерно похожее чувство Лиза испытала, впервые увидев Лунную Дверь в свое совсем недолгое время пребывания в Орлином Гнезде. Она стояла на самом краю, смотрела вниз и поражалась тому, что не видит дна. И боялась, но совсем иначе.

Это был страх и восторг — как перед стихией. Лесной пожар. Сияющие в небе молнии. Рокот выходящей из берегов Камнегонки. Есть люди не менее опасные, чем стихии.

И она все равно не боится.

Когда-то она была совсем не такой, как сейчас. Когда-то она была тихой, мрачной и постоянно ждущей нового кошмара, нового панического приступа, который вывернет наизнанку, заставит верить, что она вот-вот умрет [еще секунда, еще одна — и все, и конец, третья, четвертая...] и неважно, что ей говорили — это не опасно. Это не смертельно. Не смертельно, но она, черт побери, каждый раз умирала. Каждый гребаный раз. Из-за этого ничего не хотелось — какой смысл идти на вечеринку, если там может накрыть очередная паническая атака? Какой смысл выходить на прогулки? На шоппинг? Любое развлечение могло обернуться не развлечением, а кромешным ужасом, поэтому Лиз предпочитала сидеть дома, но даже дома она не была в безопасности. Нигде. То, что преследовало ее, не отпускало, куда бы она ни отправилась.

Она не была человеком с паническими атаками. Она была словно панической атакой, у которой есть человек.

Возможно, в этом была доля правды.

Или же в этом и была правда.

Еще правда была в том, что Лиз не хотела убивать себя, когда проглотила слишком много таблеток. Она хотела успокоиться, а ее сознание словно что-то затуманило: она знала, что нельзя принимать столько, но осталась одна дома, а страх не отпускал, и она пила одну таблетку за другой, а потом — очнулась.

Словно на самом деле очнулась. До этого момента она была не собой, она была запуганной тихоней на задней парте, ее не приглашали на тусовки, считая фриком, она не старалась красиво одеваться и как-либо хорошо выглядеть, потому что — зачем? Все, чего ей хотелось — спрятаться. Или исчезнуть. Или начать жить другой жизнью.

[indent] [просто начать ж и т ь, пожалуйста]

Лизы не стало. Той Лизы — точно не стало. Ее сознание частично испарилось, частично трансформировалось, преображаясь. Появление Лиз в школе после выписки из больницы стало самым шокирующим событием года. Кто-то не узнал ее сразу.

Ее мало кто обижал: иногда обзывали, но не травили, просто забили на нее — есть она и есть, но и те, кто бросал в ее сторону неприятные обидные слова — поплатились: один взгляд этой новой Лиз заставлял их дрожать от ужаса, леденящего кровь и сковывающего тело. Их адреналин Лиз впитывала с жадностью голодного кровопийцы.

Сначала она не понимала, что происходит, но постепенно — осознала, свыклась, срослась с той, кто она. Она была всегда. О ней не говорили, ей не давали названия, но она была так же, как всегда были люди, испытывающие страх. Когда-то это им помогало. Когда-то она была не убийцей, а спасительницей, и выживали не спокойные и беззаботные, а, наоборот, тревожные, нервные и всегда ждущие опасности.

Но страх — это больше, чем тревожность, хотя и связаны они неразрывно.

В общем-то, Лиз было плевать, как это все обосновывается научно. Ей просто нравилось смотреть, как люди боятся, неважно, что их пугало — на протяжении истории человечества поводов хватало. Дикие звери. Заразные болезни. Казни и пытки. Чудовища, которых люди придумывали себе сами, рисуя жуткие картинки в бестиариях. Даже брак — для супруги, если она была еще неопытной девушкой и ей достался жестокий муж [но не только; король Луи XIII, например, в свою первую брачную ночь также испытывал страх]. Но главное, на втором, наверное, месте после чумы — войны, которые не прекратились до сих пор.

Поэтому в современности Лиз и выбрала специальность психолога и работала именно с теми, кто страдал ПТСР и КПТСР — адреналина у них было полно, но это не значило, что Лиз, впитывая их стресс, тем самым лишала их страхов. Нет, наоборот. Само ее присутствие порождало в них новые и новые страхи, новые триггеры, новые фобии, но они не отказывались от ее услуг — никогда. Так же, как они не могли преодолеть свое расстройство, они не могли выбрать другого врача.

С особенным удовольствием Лиз бралась за сложные случаи. Тяжелые случаи. За тех, кто балансировал на грани, в любой момент рискуя шагнуть за черту. Пациенты Лиз обычно этого не делали — стаж работы у нее был мизерный по сравнению со многими коллегами, но за год никто из тех, с кем она проводила сеансы, даже не пытался покончить с собой, да и мыслей суицидальных у них не было, а если были — после встреч с Лиз исчезали.

Не то чтобы ее терапия была такой жизнеутверждающей. Просто какой смысл лишать себя пищи? И они жили. Не выздоравливали, но жили.

Лиз говорила им все то, что полагалось психологу. Лиз прорабатывала их проблемы. Лиз произносила вещи, которые, на самом деле, были правильными и должны были помогать. Просто сама Лиз не была той, кто мог помочь.

Она отпила глоток крепкого черного американо, листая свой органайзер. Только что из кабинета ушла Алисия Рендалл, жертва группового изнасилования — подростки заигрались с наркотой на вечеринке, и закончилось все несколькими разрушенными жизнями: насильники отправились в тюрьму, а Алисия отчаянно пыталась как-то починить свою жизнь, посещая психолога. Лиз не любила таких — к их страху примешивалось много чего еще, много других расстройств вроде стыда, иногда дисморфофобии, РПП и прочего, и их адреналин был неприятным по ощущениям. Следующий пациент, Чарльз Бьюкинен, как сообщала предыдущая ведущая его психолог, был поинтереснее. Конечно, так она не сообщала, но по данным в карточке Лиз поняла, что это тот самый интересный случай.

Пережить войну — пережить ад. В глазах тех, кто все это видел, ад отражался — или же пустота. Им было трудно начать жить заново, поверить в мир, поверить в безопасность, и неважно, кем они были — ветеранами Вьетнама, крестоносцами или римскими центурионами. Всех их не отпускала война. Все они не могли забыть.

Лиз поправила воротник блузки, допила кофе и приготовилась встретить еще один взгляд человека, видевшего смерть.

Чарльз Бьюкинен показался ей смутно знакомым. Она где-то его видела? Она — или та Лиз, которой больше не было? Но важнее было не это, а другое — энергетика, которая от него исходила. Не такая, как от обычных людей. Тоже... как будто знакомая.

— Не думаю, что мы встречались, — если он ощутил то же самое [или нечто похожее] это точно не было совпадением. — Но я все о вас знаю. Я имею в виду, из записей доктора Грейвз.

Паническое расстройство отодвинула край шейного платка: она любила носить такие, но иногда они закрывали ее бейдж, где значилось «Элизабет Дарлинг».

— Можно просто Лиз, — сказала она. — Вам нравятся йо-йо?

Для начала им следовало установить контакт. Познакомиться, в идеале — подружиться. Не настолько, чтобы это перешло границы, следовало удерживать баланс, но пациент должен был доверять психологу. Доверять настолько, чтобы открывать все свои тайны, страхи, переживания — если у энергетики был вкус, то эти переживания имели вкус лучшего из вин на планете.

— Когда я была ребенком, то любила кукол. А вы? Какие игрушки вы любили в детстве? — Лиз осмотрела Чарльза еще раз. Какие игрушки могут нравиться мальчикам? Машинки. Танки. Солдатики. Пистолеты, которые стреляют маленькими пульками или струйками воды. Для детей это просто игрушки, безобидная шалость, а когда они становятся взрослыми, игрушки вдруг превращаются в реальность. Люди становятся куклами и так же легко ломаются.

Ну же, вспомни, во что ты играл в детстве. В солдатиков? Или в кубики? Строил конструктор? Они так легко разрушаются — эти кубики, правда?

⠀⠀⠀⠀⠀  У каждого в их скромной команде было своё место. Каждый исполнял свои обязанности и у каждого была своя функция. Бесполезных людей Бутчер при себе не держал. И даже если от человека практического толку с гулькин хуй, то уж поверь, Бутчер разглядел в нём потенциал, если решил иметь с ним дело. На что — на что, а на меркантильную выгоду глаз у Уильяма всегда был намётан. Так он встретил Француза в своё время. Дело было давненько. Парень просто ввязался в драку в одном из баров, будучи вдрабадан бухим. Бутчер ему подсобил тогда. Они раскидали всех дуэтом, выбрались сухими из воды в той передряге. И дальше всё завертелось само-собой: бутылка-другая нефильтрованного тёмного на бордюре, разговоры по душам, травмы детства и… Поражающее воображение умение привязываться и подчиняться. Бутчер никогда и никому не врал о том, что использовал и тёмную сторону людей в своих личных, порой корыстных целях. Старался брать от них их максимум и обращался к ним, когда те были ему необходимы. А Френчи… Он потрясающий химик. Кстати, варит просто крышесносный медамфетамин. Кристально чистый, как слеза младенца. Даже в Афганистане Билли такого не пробовал… А Французик мог из говна и палок построить водородную бомбу. У него влиятельные друзья в России, хоть и в прошлом. Но Билли уверен, что и это рано или поздно может пригодиться. В общем, полезный элемент.
⠀⠀⠀⠀⠀ Марвина Билли знает ещё дольше и лучше. Сошлись ещё в лохматые армейские будни. В команде всегда необходим хоть кто-то адекватный, здравомыслящий и трезво смотрящий на ситуацию. ММ был настоящим противовесом им всем: робости и неуверенности Хьюи, агрессии и хуйне Бутчера, зависимостям Френчи и даже молчаливости Кимико. ММ всегда и всё содержал в идеальном порядке и чистоте, а мысли — в здравом рассудке. Да, были и минусы. Душнота, например, его чёртово ОКР и чрезмерная правильность, но это капля в море против того, что предлагал им Марвин. Действительно ценный кадр, отлично обращался с любым видом оружия, не был умалишенным психопатом или лицемером гандоном, у него не было зависимостей. Он даже не курил. Такой человек им необходим как кислород любому организму.
⠀⠀⠀⠀⠀ И даже Кимико. Беспрецедентный случай, выходящий за грань горизонта принципов Бутчера. Он ненавидит суперов всеми силами души. Готов удавить всех и каждого голыми руками, если представится возможность. Они ведь не люди. И даже не божья ошибка. Обнаглевший, попутавший все берега, сброд уродов и ублюдков. Билли отчаянно верил, что они ещё хуже, чем он сам. И даже она… Та, что стала такой против собственной воли. Похищенная из своего дома, маленькая девочка. Та, что видела как её родителям перерезают глотки собственными глазами и с тех пор не издавшая ни единого звука. Ту, что заставляли убивать таких же как она — маленьких, ни в чём неповинных детей. Смертоносное чудовище и машина для убийства. Кто ж в прошлом поверил бы, что Бутчер снизойдёт до того, чтобы позволить этому немому монстру жить с ним под одной крышей и дышать с ним одним воздухом в комнате. Кому скажешь — не поверят и покрутят пальцем у виска. И всё же… Факт остаётся фактом: он сбросил опеку над ней на мягкотелого Француза, который поручился за неё своей головой. Бутчер не имеет с ней дел напрямую, не разговаривает, старается не замечать вовсе, но не может не признать тот факт, что она… Полезна. Настоящая ударная сила. Рэмбо в чёрном их отряда. Та, что может разодрать на британский флаг голыми руками тех, кто направляет на неё огнестрельное оружие.
⠀⠀⠀⠀⠀ И всем им Бутчер точно так же говорил гадости, криво ухмылялся в лицо, ядом залезал под кожу, достигая самой души и в грош не ставил их чувства. Порой даже с грязью смешивал. Мог точно так же бросить их всех на произвол судьбы, когда представится возможность сделать своему врагу больно. По-настоящему, блядь больно. А ещё лучше — изничтожить. Аннигилировать на атомы. Тогда никто и ничто не встанет у него на пути. Ни дружба, ни товарищество, ни привязанность, ни любовь.

[ С чего ты взял, что ты особенный, Хьюи? С чего ты взял, что твои чувства, эмоции и прочее чем-то важней, чем чувства других соратников? Что наша цель не важнее, сука, чем всё остальное в этом мире? Чем я, чем ты и что угодно другое? Не важнее сияющей пизды? Не важнее желания забыть? Всё бросить и начать всё заново? Что можно вот так просто взять и отвернуться от мести? От того, что сжигает тебя изнутри и того, что правильно? Ты ложишься спать, Хьюи. О чём ты думаешь перед тем, как закрыть глаза? О том, как нежна её кожа? Как светятся глаза от оргазма, когда она кончает? О её улыбке, пока ты вероломно врёшь ей открыто и в лицо? И тут твои фантазии заканчиваются и начинаются мои. Ты врёшь ей Хьюи. Ради чего? Собственного самоудовлетворения? Ты убийца. И попробуй сказать, что тебе это не понравилось. Ещё как, сука, понравилось. Я же видел по твоим глазам. Это самое ахуенное чувство, мать его… И вот это действительно важно. Оно важно. ]

  Бутчер нагоняет их когда уже всё закончилось. Слегка запыхавшийся, он шмыгает носом, пряча пистолет назад, за пояс под пальто. Подходит к парню и одобрительно хлопает того по спине в награду за отлично проделанную работу.
- Ты молодчина, Хьюи. Красиво спать уложил. - хвалит без яда в голосе или едкого сарказма. А искренне и от всей души. Было бы очень неприятно упустить кого-то вроде Освальда. Особенно после того, как Бутчер проделал огромную работу, чтобы найти утырка. Ужас пару раз громко гавкнул, желая принять участие в этой странной сходке.
И он не ожидал, что Кэмпбелл справится с этой задачей. Но надеялся. Как и всегда надеется на него. Надеется, что этот ветер похоти в его голове относительно Звёздочки перестанет гулять. надеялся, что он примет правильное решение. Поймёт, чего хочет Билли и почему он  т а к о й  на самом деле.

⠀⠀⠀⠀⠀ Что ж, отлично. Но дело сделано лишь наполовину. Бутчер смотрит на этот костлявый кожаный мешок дерьма на земле, восстанавливая дыхание.
— Знаешь кто это? - ну, конечно не знает. Откуда?
— Освальд Данико. Главный наркобарыга всех суперов… - [ поджимает губы, слегка делая скидку на настоящее положение ублюдка ] — Был им раньше. Поставлял особые колёсики для её величества — Королевы Мэйв и человеческий адреналин для Хоумлендера. - Бутчер упирает руки в бёдра, ощущая какую-то гордость за то, что говорит об этом с Хьюи. Чтобы тот знал что скрывается за ширмой. потому что ему казалось, что он недостаточно дерьма видел.
— Работал на меня, стучал на супов, приносил мне дровишки, пока не ссучился. Мне всегда было интересно где он их брал… — но сейчас всё это уже не важно. Потому что наркоша стал постепенно приходить в себя после того, как Хьюи смачно приложил его об асфальт.
— О-ох… Какого хера? Вашу мать, это ещё кто? — стонет торчок, пытаясь сфокусировать мутный взгляд на Пацане.
— Тот кто взъебёт тебя ещё раз, если понадобится и поверь мне, я его останавливать не стану. — наконец к Бутчеру возвращается едкая ненависть ко всему живому. Он наклоняется и бесцеремонно шарится по карманам пойманного мужика. Со второй попытки выуживает мобильник. Идентификация лица. Занятно. Подносит к разбитой роже, чтобы разблокировать. Получается. Лезет в контакты. Прокручивает довольно длинный и интересный списочек знакомых имён и тех, которые Бутчер видит в первый раз в жизни. Наверняка там и компромата полным полно… Но поебать сейчас на это. Находит нужный номер. Звонит, совершенно спокойно ожидая когда пройдут гудки. И спустя несколько секунд на той линии слышится женский голос.
— Да, слушаю. — На лице у Билли кривая усмешка.
— Сьюзан. Вот уж не думал, что ты ответишь… Нынче зам главы ЦРУ откликается на зов любого страждущего или мне просто повезло? - не сложно догадаться, что Рейнар сразу узнала его. Да и Хьюи мог сделать кое-какие выводы, слушая этот разговор.
— Бутчер. - [ отстранённое утверждение. Она всё поняла. Билли на него всё-таки вышел. ] — Что ты сделал? - сразу вопрошает с оттенком страха за свой источник информации.
— Пока ничего. Но сейчас сделаю. Знаешь… Хочу чтобы ты это видела. - Бутчер подрубает фронтальную камеру и вручает телефон Хьюи.
— Будь другом, подержи-ка. - сейчас это была не эксплуатация, а работа в команде. Он ему помогал и Бутчер так же надеялся, что Хьюи пойдёт с ним до конца.
— С чего ты решила, что можешь заявиться и отнять у меня то, что принадлежит мне? Вот так вот просто, без договора? - Бутчер поднимает ублюдка с земли за волосы и с грохотом впечатывает в мусорный бак.
— Бутчер, не смей. Только попробуй… - её голос надрывается, но тщетно. Он начинает жестоко избивать бедолагу, не позволяя и словом обмолвится. Кажется, он там что-то пытался прошипеть. Послышалось булькающее “хватит”. 
— Ты ведь сама виновата, Рейнар. В эту игру мы можем играть вдвоём. Или ты забыла? Знаешь, раз уж ты переманила этот кусок дерьма на свою сторону и он отлизивает тебе твою мохнатку, то теперь… Не будет отлизывать больше никому. - с этими словами Билли снова ставит пошатывающееся ватное туловище к мусорному баку.
— Бутчер, сука! - но он бесцеремонно давит пальцами на впалые щёки, болезненно сдавливая их аж до хруста в скулах. Те расползаются, открывая челюсти, а затем второй рукой не брезгуя лезет в чужой рот. Освальд мычит, пытается сопротивляться, вертит головой, но сил уже не хватает. Бутчер зарывается внутрь пальцами, с какой-то там попытки жёстко хватает за язык, впиваясь в него ногтями и вытаскивает наружу.
[ Смотри. Смотри, хорошенько что бывает с предателями ]

⠀⠀⠀⠀⠀ Сильный удар апперкота приходится в нижнюю челюсть. Да так, что выбивает часть зубов. Те с характерным звуком, словно рассыпавшийся биссер, летят на мокрый от мусора и говна асфальт вместе с добротным куском языка, который так охотно подхватывает Ужас и совершенно беззаботно съедает. 
— Ты мразь, Бутчер! Какая же ты, сука, гнида! — рычит женщина по ту сторону. Он бросает вопящее не своим голосом тело и подходит к камере чужого телефона.
— Скажешь мне это лично. - рычит в ответ и сбрасывает звонок. Телефон из рук Пацана забирает.

⠀⠀⠀⠀⠀ Бутчер снова зол. Но в этот раз не на Хьюи. Нет. парень себя отлично показал, он и вправду молодец. Сейчас он зол на эту мерзость, что стонала под ногами, истекая кровью. Грязная паскуда.

⠀⠀⠀⠀⠀ Бутчер перешагивает через него.
— Пойдём, Хьюи. Пора нам встретиться с Заместителем Главы ЦРУ. - прячет руки в карманы, кивнув головой, призывая садится в машину.
Билли снова надеялся, что Кэмпбелл понял. Понял почему Бутчер это сделал. Почему так поступил. Что это не просто вспышка злоебучей ярости и бессмысленная жестокость. Что это нужно было сделать. Даже необходимо. Предателям испокон веков отрубали языки. Чем этот лучше? Но ещё Бутчер надеялся, что Хьюи когда-нибудь сможет так же. Сможет смотреть и не осуждать.

Вопреки обвинениям МакКоя, психопатом Хан никогда не был, убийцей мужчину также назвать объективно можно было бы с натяжкой, ведь всё им совершенное имело причину, являясь лишь следствием, которое допустимо списать в сопутствующий ущерб. Однако хвалёная Федерация в лице своих уполномоченных представителей не утруждалась разбираться в тонкостях, предпочтя навесить простой и понятный ярлык, упрятав сотворенное ими же чудище поглубже в чулан. Сингх презирал Федерацию. Боунсу не было дела  до политики, у него были проблемы, которые нуждались в решении любыми возможными способами, ведь от этого зависели жизни экипажа. У МакКоя не было двойного дна и фальши, он открыто говорил, что думал всем и каждому, не чураясь быть грубым или неправым. Это вызывало симпатию аугмента, вокруг которого всю жизнь старались плести сети лжи и манипуляций. Леонард же был открыт, как в гневе, так и в радости, не стараясь прикидываться тем, кем не был. Возможно именно это позволило Нуньену в ответ быть честным с человеком, не пряча собственную привязанность к скромной спящей семье — забытому, незаслуженно похороненному заживо, народу.

Имеющие власть никогда не упустят возможности заграбастать еще больше этого славного манящего пирога в свои морщинистые адмиральские лапы, желательно чужим трудом жар загребая. Так что Сингх ничуть не удивился, когда его новая спячка прервалась через рекордные 4 года, а с добрым утром ему желали отнюдь не светло-карие внимательные глаза медика «Энтерпрайз». Хан Нуньен Сингх, он же Джон Харрисон, вновь потребовался сраной Федерации, чтобы делать её грязную работу, не марая звёзднофлотские мундиры. Однако на этот раз у аугмента был союзник, сомнительной надежности, но это уже хоть что-то. Составленные ранее психопрофили на экипаж «Энтерпрайз» оказались полезными и оправдали ожидания. Найти корабль и устроить встречу — дело техники, особенно если сам ее и подстраиваешь, оставляя подходящие «хлебные крошки», ведущие на пустынную луну сомнительной репутации по части законности. Наверняка доктор МакКой был крайне удивлен, встретив в местном борделе не сногсшибательную орионку, а старого знакомого, который так-то должен был спать в криокапсуле, а не шататься по злачным местам и устраивать старым сельским медикам подобие инфаркта и преждевременной пробежки до второй базы в виде впечатывания в стену всей сверхчеловеческой тушкой и прикрывания  чужого болтливого рта ладонью, чтобы Боунс не устроил  поток громких возмущений по своему обыкновению.

Капитан с Первым были вынуждены выслушать опального бывшего диктатора, ведь вопрос был слишком важен, чтобы оставлять им пространство для манёвра, а представленных доказательств оказалось достаточно для убеждения. Хотя, можно считать, что само нахождение  Сингха здесь уже лучшее подтверждение тому, что у чинов Федерации пушок-то с рыльца не сошёл, а характеристику свою герои местного разлива оправдали и в содействии во имя всеобщего блага отказать не сумели. Этим Хан не только закинул в собственную карму метафорический «плюсик», но и заручился дальнейшим адвокатом, благодаря влиянию которого таки добился изначальных целей — разбудить свой народ вне границ Федерации, правда в обмен на собственные ограничения свободы. Однако эту цену мужчина был готов заплатить за благополучие своей скромной семьи. Оставалось лишь научиться  получать хоть какое-то удовольствие от вынужденного положения.

То еще, конечно, удовольствие, лицезреть  недовольного нервного МакКоя, но Нуньен уже утомился от лжи и прямота Боунса оказалась для него тем крючком, который делал присутствие в медбэе сносным. Доктор замучен, его предавало собственное тело, поглощенное истощением, но мужчина не отступал, загоняя себя в попытках решить загадку и спасти жизни. Хану плевать на экипаж «Энтерпрайз» — это верно, а МакКою — нет, и тот будет корить себя еще больше, если допустит врачебную ошибку. Бывший диктатор может это понять, поставить себя на место собеседника и принять его точку зрения. Именно поэтому «убийца и психопат»  продолжал настаивать на отправке СМО на отдых одним лишь скептическим взглядом, молча снеся поток брани МакКоя, вызванной не столько наличием в санитарном отсеке аугмента, сколько бессилием доктора.

Когда мужчина наконец покинул медотсек, Хан вернулся к падду и, закончив заносить результаты в таблицу, отправил капитану на утверждение заявку на высадку, вписав себя и Боунса, для забора образцов. Разумеется, этот вариант был не лучшим с точки зрения  Кирка, и Нуньен даже представил, какие споры разгорелись на мостике между ним и Первым, однако этот вариант был самым практичным, потому в том, что заявку согласуют, Сингх не сомневался. В этом акте отсутствовало доверие, просто они оба, аугмент и капитан, прекрасно понимали, что у сверхчеловека больше шансов противостоять заразе, чем у толпы краснорубашечников, он более мобилен благодаря навыкам и физическому состоянию, а еще, что куда существеннее, Ханом можно пожертвовать.     

Осмотрев открывшийся вид, Хан лишь хмыкнул по внутренней связи сквозь адаптивно-затемненное забрало защитного шлема, припомнив, с какой опаской ему выдали приснопамятный фазер, будто аугмент только и ждал возможности устроить переворот на корабле и лишь отсутствие оружия ему в этом помешало. Разумеется, сие было глупостью, Нуньен успел изучить схемы корабля и, задайся бывший диктатор целью захватить судно, ему достаточно было падда, подключенного к системам, чтобы вывести из строя всю команду, даже особо не двигаясь  с места. Нынче же аугмент осматривался, следуя за медиком, который старательно собирал образцы. Когда ручейки насыпи поползли вниз, грозя потерей равновесия и купанием медика в сомнительном озерце, Хан машинально перехватил того рукой поперек туловища, прижимая к себе и отодвигая от края.

— Попробуйте с того пятачка на 9 часов, доктор, — предложил инженер, отпустив  человека на безопасной поверхности и указав в сторону более-менее кажущейся устойчивой точки.

Возня с тыканьем зондом всюду, куда только можно ткнуть, заняла несколько часов и отвела обоих достаточно далеко от места высадки, аж к темневшим скалам, породу которых также желательно было взять на анализ. Смена погоды не предвещалась и свинцовые облака вовсе будто замерли  мрачным одеялом, укутавшим вершины, но эта неподвижность оказалась обманчивой и иллюзию стабильности разрушили толчки под ногами, заставившие крошиться и уходить из-под стоп серые массивные сколы. Пролетев, утащенный гравитацией, пару десятков метров, Хан сумел уцепиться пальцами за торчащий уступ и поймать за предплечье напарника. Можно было подтянуть доктора к более менее подходящей расщелине, но так они бы потратили слишком много времени, а уходить из опасного места требовалось срочно, желательно еще пятнадцать минут назад. Так что аугмент велел Боунсу цепляться за него, подтянув того себе за спину и, когда МакКой надежно ухватился свободной рукой, отпустил. сверхчеловеку требовались обе свободные руки и его нож, чтобы выгрызать из скал куски, создавая трещины для пальцев, чтобы выбраться из той ловушки, куда они сами себя загнали. Несколько раз приходилось отшатываться или наоборот, прижиматься к скале от пролетавших мимо здоровенных отломков после очередного толчка.

Восхождение, занявшие не более пары десятков минут, могло показаться вечностью, спустя которую два человека выбрались будто из под земли, когда опрокинувшиеся скалы обратились в провал, а облака каменной пыли, поднимавшиеся снизу, зеркалили свинец неба. Стоило отползти подальше, чтобы, распластавшись по земле и глядя в серость над головой, восстановить размеренность дыхания и пульса. Им еще добираться до точки выхода, где телепортационная сумеет уловить сигнал, не развеянный помехами.

-Вы в порядке, доктор? — уточнил аугмент, восстановившись гораздо быстрее человека.

Он, усевшись, рассматривал поврежденную перчатку левой руки, серая пыль и прилипшая каменная крошка со следами крови скрывала уже зажившие порезы. Если что-то может пойти не так, таковое обязательно случится, как сказал Монтгомери Скотт в беседе до того, как Первый прогнал Хана из инженерного.

Каюта, в которую его буквально зашвырнул вуки, напоминала скорее кладовку, чем жилое помещение, и не блистала чистотой, в очередной раз подтверждая мнение самого молодого генерала Первого ордена о халатности и безалаберности хваленого Сопротивления. Брезгливо поморщившись он все же примостился на краешек узкой койки, придерживаясь за стену от бешеной тряски престарелого корыта, по какой-то исторической несправедливости все еще носившего гордое наименование космолета. Щелчок запираемой двери он заметил, а значит по сути до момента, как его поведут на допрос, делать Хаксу нечего, так что почему бы не потратить это неопределенное по количеству время на столь редкий для рыжего трудоголика отдых?
Машинально прислонив ладонь к  боку, где под кителем находился дополнительно к тонкому неизменному бронежилету медицинский корсет, защищавший пару треснувших ребер, благодаря стараниям Кайло Рена, когда тот швырнул  Армитажа Силой на приборную доску, взбешенный напрасными стараниями угробить джедайского родственничка, орденец растянулся на жесткой полке, переборов нетерпимость к беспорядку врожденной практичностью. Он ненавидел предводителя рыцарей Рен настолько, что будь чувствительным к этому колдунству — Силе — "верховный лидер" уже был бы испепелен в труху. Увы, потомок Брендола таким полезным умением, благодаря которому черноволосый и возвысился, став любимчиком Сноука, оказался обделен и ему оставалось лишь ждать удачного момента.
"Верховный лидер", как же. В этой истеричке не было ни стати, ни достоинства, ни самоконтроля, да и верховодил тот лишь номинально, требуя к себе незаслуженного уважения и подобострастия, еще более чокнувшись, когда всплыли сведения об императоре Палпатине, которого повстанцы прошлого умудрились не добить. Присевший на уши Рену, Шив приказал тому возвысить генерала Прайда, задвинув Хакса не то, что на вторые — на пятые роли. Армитаж всю жизнь посвятил Ордену и такое отстранение воспринял, как личное оскорбление, тогда как Прайд пришел на все готовенькое, на работу, проделанную рыжим вопреки усталости и истощению. Генерал Старкиллер хорошо изучал историю и его однозначно не устраивало, как первый орден скатывался под каблук свежевоскревшего сбрендившего императора. Это уже не был его Первый Орден, это был Последний Орден Шива Палпатина, под чью пяту с радостным гиканьем забрался Кайло Рен, так рвавшийся быть самым независимым и крутым парнем на районе.
Именно тогда Хакс  решил, что с него достаточно и, пока его не решили убрать, как опасный элемент, подготовил запасной план, по которому родной "Финализатор" мог уйти из-под надзора генерала Прайда, ведь тот однозначно захочет разобраться с верными лично Армитажу людьми, едва покончив с самим рыжим. Конечно, терять столько лет трудов было почти физически больно, однако в своих силах генерал был уверен, и.. оно того стоило. Новый-новый порядок позорил их достижения, выводя замшелую старую гвардию, уже проигравшую однажды и ничему не научившуюся, на первый план.
Хакс хорошо помнил историю, потому взял себе позывной доявинских времен — Фалкрам. Забавно, ведь он не был первым имперцем, носившим мантию шпиона, разведчик Александр Каллус уже потоптался по этой стезе. Корабль снова тряхнуло и орденец раздраженно помял переносицу, сложив пару емких нецензурных выражений на кучерявую голову горе-пилота, посчитавшего, что пленный генерал — более выгодный вариант, нежели шпион в рядах Ордена. О своей судьбе Хакс не беспокоился, он прекрасно знал алгоритм действий и не ожидал ничего иного как допроса и ликвидации  — как поступил бы сам.

Сначала люди жили своей обычной жизнью: папы и мамы ходили на работу, дети ненавидели подниматься в школу, по выходным в частных домах иногда устраивали вечеринки или пижамные посиделки, а магазины обеспечивали удовлетворённостью любой уровень потреблядства.
И никто из них не догадывался, что однажды в небе взвоет сирена биохимической опасности.
Почему сирена биохимической опасности? Да чёрт его знает, едва ли кто-то успел бы придумать предупреждение «Осторожно — зомби. Не выходите из дома, если не хотите, чтобы ваши мозги высосали через трубочку!». Или не через трубочку. Или выели чайной ложкой. Или даже ложкой бы не воспользовались.
Вирус начал распространяться слишком уж быстро. В одно мгновение двери лаборатории герметично закрываются, чтобы не допустить распространение заразы среди сотрудников, в другое — загораются красные лампочки предупреждения, а в третье — через пару дней где-то на окраине города внучок с лишним весом обгладывает бабушкину ногу. Даже во время пандемий супергриппа люди не всегда соблюдали правила безопасности: зачем, ведь их-то точно пронесёт, иммунитет крепкий, что может случиться от часа без средств индивидуальной защиты? Самонадеянность — главный враг, и всегда им была.
Округа приходит в запустение. Некому работать на производствах, некому содержать оборудование; электромонтёр кокнул жену и посасывает её мозг, полицейский ничем не может помочь, потому что тоже чувствует странную тягу к мясцу, Продавщица, к которой ты каждый день ходил за хлебушком, может неожиданно кинуться на тебя, щёлкая челюстями, а садовник отчего-то решил, что газонокосилкой лучше всего равнять не газоны, а людские головы.
Потом зомби начали жрать не только людей, а всё подряд.
«На четыре часа. Смотри за ограждением».
Авантюрин, мурлыкая под нос навязчивую мелодию, кивает в ответ на предупреждение по внутренней связи коммуникатора и переводит взгляд. Здесь, на крыше заброшенного магазина, сколько хватает взора видно подъездные дороги, на которых навалены заграждения против любых несанкционированных попыток прорваться внутрь города. А ещё нет времени разглядывать, обычный ли человек пытается попасть внутрь, или же зомби. У Авантюрина — отличная антиматериальная снайперская винтовка с упором на треногу, а ещё полный комплект обмундирования группы огневой поддержки и маска-намордник на половину лица [фильтрация воздуха — сейчас отнюдь не лишнее].
Выстрел.
Бредущий по дороге человек спотыкается и падает навзничь с разлетевшейся на ошмётки кости и мозга головой.
— Один есть, — негромко говорит он в коммуникатор.
На той стороне Топаз явно фыркает, сдерживая смешок. Опал продолжает молчать.
«Не первый и не последний. Мы здесь надолго».
Интересно, как именно вирус проник во внешний мир? Может быть, кто-то из учёных заразился, а потом сбежал в попытке уклониться от наказания за нерадивое обращение с биологически опасным материалом. И, привет — планета уже не будет жить так, как прежде. Но всё это только додумки, потому что правительство всё равно никогда не расскажет, как всё было на самом деле.
Авантюрин складывает треногу и убирает снайперку в футляр. Небольшой перерыв, пока на горизонте никого не видать. В крайнем случае ему сообщат товарищи. Оружие изобрести — изобрели, а лекарства к нему в комплекте почему-то не поставили. Такая вот незадача.
От города до лаборатории примерно пару часов пути. У них простой приказ: добраться до лаборатории и, если хоть кто-то из учёных там всё ещё жив – оказывать поддержку и охрану до того дня, пока антидот не будет найден. Правительство окопалось в суперохраняемом и суперсовременном бункере под землёй, видимо, просто дожидаясь, пока какое-нибудь светило науки решит все проблемы за них. Вполне ожидаемая позиция.
Лаборатория встречает их запертыми дверями и абсолютно мёртвым, неживым видом. Опал подключается к внешней панели управления, пытаясь вскрыть главный вход, Авантюрин и Топаз же остаются поодаль, чтобы не мешать и при этом отслеживать возможное появление зомби поблизости. Зомби появиться не успевают, а вот интерком неожиданно оживает голосом с механическими помехами.
— О, так кто-то всё ещё жив, — заинтересованно тянет Авантюрин, передвигаясь ближе к Опалу. – КММ, группа ликвидации. Нас послали проверить, есть ли в лаборатории ещё хоть кто-то, способный работать. Ну и оказать посильную помощь в охране объекта от зомби.
Топаз пихает его локтем в бок и укоризненно смотрит, Авантюрин открыто улыбается [только за маской-фильтром всё равно не видно].
— Пустите? – спрашивает Топаз, перенимая инициативу разговора. – У нас есть оружие. Кое-что из медикаментов. Мы правда пришли помочь.

это ещё хуже, чем Вегас.

часть его до сих пор не верит в то, что он это говорит, но это ещё хуже, чем Вегас.
такое вообще может быть?

и начинается всё до отвратительного похоже: машину срывает с трассы на кочке в потоках грязного воздуха - Карлос это понимает уже когда влетает со всей дури боком в барьеры, и его обдаёт дождём раскрошившейся полиуретановой пены - на второй практике, и... всё. кажется, он уже так и не выходит из этого крутого пике, падая и падая только дальше вниз.

квалификация шестнадцатым - вылет в первом же сегменте - виражи виражи виражи. его мантра стремительно идёт трещинами, расползается швами, обваливается кусками на пол буквально у него на глазах: контракт с Феррари истекает в конце двадцать четвёртого года; Руперт и Estrella Galicia уходят от него в конце двадцать третьего; личный зачёт стремительно выгорает - он теряет и очки, и ценность, и рейтинг - и остаётся только одно. зачёт командный, кубок конструкторов, в котором они позорно, с привкусом безысходности бьются с Мерседесами за вторую строчку, даже не думая о другой.

where are we in the race, Ricky?
I’m a bit lost.

с каждым следующим кругом ощущение свободного падения только усиливается - тело кажется невесомым, несмотря на все дикие перегрузки. оно словно растворяется в кокпите, как и его шансы закончить гонку в очках и хоть как-то помочь рвущему где-то впереди (он, мать его, даже не знает, где именно) когти Шарлю вытянуть их долбанную красную команду вверх. ощущение реальности происходящего теряется вместе с позициями.

и он так и не находит себя.
ни себя, ни команду, ни какую-то вшивую, самую захудалую стратегию, ни чёртову машину безопасности, которую так упрямо и глупо ждут на питволе, что в итоге у него на второй питстоп остаётся только последний круг. а потом и вовсе вылетает двигатель.

Карлос едет в боксы на автомате, тупо пялясь вперёд и механически прожимая все необходимые кнопки. убирая ногу с педали, когда ему дают отмашку, когда разворачивают болид. этого не происходит. этого не может быть. в смысле - он даже не закончит гонку? в смысле у него в Абу-Даби будет DNF?!

этого не происходит
этого не происходит
questo non sta accadendo
esto no está ocurriendo
no

он так и сидит в болиде, вцепившись в руль, пока за ним не приходит Манваринг и не выводит из транса, похлопав по шлему пару раз. ещё немного, и они были готовы выковыривать его оттуда силой. Карлос в ужасе поднимает на товарища глаза - это их последняя совместная гонка в сезоне. в карьере. в жизни. вообще. и она закончится так?

какого *** чёрта, Рикки?! - всё, что крутится в голове, но Адами только пожимает плечами и бормочет нелепые извинения, пока где-то на фоне ликует публика, рвутся фейерверки, брызгает “шампанское”. пока весь мир празднует конец сезона и чью-то - Макса, конечно же - очередную победу, его мир медленно сгорает в огне внутреннего пожара, горящего молча, бессильно, облизывающего своими языками сердце со всех сторон.

агрессия и жажда биться покидают его, как всегда, быстро - как только из системы начисто исчезает характерный гоночному состоянию адреналин. шлем утягивает плечи вниз, и он бережно - по привычке, на всё том же автомате - укладывает его на первый попавшийся стол. за ним отправляются перчатки. а сверху хочется уложить самого себя - вот только гонщик не сдувается после мероприятия и не убирается вместе с остальной атрибутикой в коробку, нет, гонщику предстоит со всем этим результатом жить. идти дальше.
а что Шарль?

Сайнс крутит запись последних кругов туда-сюда, раз за разом, как в кино, только это - грёбаная реальность, в которой каждый новый пробег и этот обмен репликами вызывает всё больше и больше вопросов. Карлос даже в своём пришибленном состоянии понимает, куда всё идёт и когда оно выворачивается средним пальцем, чувствует, как всё холодеет внутри. ему даже смотреть пост-рейс интервью Леклера не нужно, чтобы представить себе эффект, чтобы прочувствовать это отчаянное  р а з о ч а р о в а н и е  так остро, что на языке горечью проявляется его вкус.

у Хави тоже так много - так много - всего хочется спросить, вот только это бесполезно. и уже не имеет никакого смысла - давным давно уже отмахал клетчатый флаг и все ходы, все результаты записаны. уже даже все трофеи розданы, скорее всего, и пролита праздничная пузырчатая жижа. Карлос видит по протоколу, что Феррари откатилась на третье каким-то совершенно смешным (до слёз) образом, а его личный зачёт вылетел в абсолютную трубу. он почти физически чувствует, как его ненавидит сейчас, наверное, каждый второй тифози (или просто каждый?), как полыхает сейчас интернет.

представьте, что Сайнс не явился на гонку, когда нужен был команде больше всего

это - лучший, достающийся ему комментарий, и пусть часть фанатов встаёт ему на защиту, поминая знаменитую стратегию Скудерии добрым словцом, потом на сцену выходит Вассёр и говорит, что у Карлоса так-то не было темпа и стратегия тут совершенно ни при чём.

интернет взрывается; Карлос отключает телефон: в противном случае отключать придётся его самого. перманентно.
во всём этом ледяном аду сгоревших планов, надежд, каких-то, может быть, мечтаний, представлений остаётся одно, последнее.
Шарль.

то, что тот сделал - почти сделал, но Сайнс мысленно засчитывает ему уже один только план - просто феноменально. и именно это он хочет ему сказать, когда монегаск возвращается наконец в гараж. абсолютно раздавленным. за годы их службы он много раз видел подобное после гонки, но сейчас все те состояния помножены друг на друга и увеличены во сто крат, словно весь сезон целиком придавил Леклера к земле бетонной плитой - ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни понять. и он не может отделаться от омерзительного ощущения, что тоже приложил к этому руку. своими DNFами, своими DNSами, своим чёрт-знает-чем, что было сейчас. сейчас, когда это было особенно важно.

когда он на практически негнущихся ногах подходит к сидящей на полу фигуре, в голове крутится море всякой бесцветной банальщины, типа “мне так жаль” или “прости”, но все они тяжёлым камнем идут ко дну - потому что ни одна из этих банальностей не кажется адекватной или уместной. Карлос даже на родном испанском не мастер слова и тонких чувств, что говорить о ставших для них общими английском и итальянском. сейчас, какую бы из этих глупостей он ни избрал, любая будет звучать жалко, любой будет недостаточно. никогда не будет достаточно. никогда.

поэтому он тихонько мостится рядом, тянется к чужой руке и едва не вздрагивает всем телом, когда Шарль опускает - почти роняет - голову ему на плечо; выпускает наконец из лёгких воздух, который он даже не заметил как задержал. лишись он сегодня ещё и Шарля вместе со всем остальным, кто знает, как бы он это перенёс.

Леклер всхлипывает, и Карлос хмурится от того, что и его собственные глаза начинает предательски щипать. он поворачивает голову, чтобы попытаться коснуться губами шарлева лба, но слышит тихий, словно журчание спрятанного в листве лесного ручья, голос; только в этот раз начисто лишённый присущей ему энергичности, яркости, жизни. это что-то кошмарное.

esto no está ocurriendo

он не выдерживает: чуть тревожит напарника, обхватывая его за плечи и крепко-крепко прижимая к себе, вжимаясь носом в чужую макушку и зажмуриваясь, пока едва ощутимо покачивает их туда-сюда.
мне.
так.
жаль.

Карлос поднимает его с пола где-то через полчаса после того, как они заканчивают последний куплет.

вести Феррари сегодня снова не хочется от слова совсем.
он никогда бы в жизни до этого не подумал, что его будет натурально тошнить от холодящего ладонь брелока с гарцующим вороным скакуном, но вот поди же ты. однако на Леклере по-прежнему лица нет, и выбора у них нет тоже, так что он стискивает зубы и садится за руль.

едут они молча. и в тишине. и тишина эта дискомфортная только на половину, потому что дело не в них - просто обоим больше хочется быть сейчас где угодно, только не здесь. может быть, где-то в глуши. может быть, в одиночку. может, где-то вдвоём. Карлос бы с большим удовольствием пытался успокоить себя плеском какого-нибудь океана, бросая камни навстречу волнам, хотя, Персидский залив, конечно же, тоже подойдёт. но...

паркуется он возле клуба нарочито аккуратно и не торопясь, а двигатель глушит только после того как Шарль наконец отстёгивает ремень - ровно один удар сердца Сайнс ждёт, что тот обронит какое-нибудь дикое “гони”, и он ведь не сдержится. сорвётся, выкрутит руль и надавит на газ - ищи их потом свищи в каком-нибудь Омане или Йемене, или Саудовской Аравии, в пустыне Руб-эль-Хали. но Леклер бросает на него последний молчаливый взгляд и щёлкает замком, так что зверь под капотом их сегодняшней машины успокаивается, стихает - до следующего раза.

внутри громко. темно и ярко одновременно. внутри та самая жизнь, от которой больше всего сейчас хочется отгородиться, но приходится окунаться по самую макушку и отрабатывать свои долги перед командой, искупать искупать искупать грехи перед идолом Жеребца.

потолочные лазеры отражаются в линзах Миллери, слепят, путают мысли. голос Шарля, его присутствие рядом - единственный доступный ориентир в топящем его мире образов и ощущений (контроль всё дальше и дальше ускользает у Карлоса из рук). осторожное прикосновение носка, и он скашивает глаза сначала вниз - удостовериться - затем в сторону. ему - им - порой не нужны дополнительные слова, указания, инструкции; порой они могут понимать друг друга просто так.

внимательный, натренированный на поиск деталей взгляд высматривает Расселла в толпе почти моментально - едва ли не единственное действительно знакомое, практически своё, родное лицо в этом бесконечно волнующемся море полнейших чужаков. додумав свою мысль до конца, он секунду смотрит на Шарля, а потом оставляет первому попавшемуся официанту (как только, да и зачем они умудряются лавировать сейчас между гостей?) на поднос своё так и не тронутое (он всё-таки за рулём, а впечатлений на сегодня и так предостаточно) и уже порядком нагревшееся шампанское.

- я слышал, очки дополненной реальности пользуются невероятным успехом, - обращается испанец к Франческо, пока не глядя берёт Леклера за свободную руку и укладывает его ладонь на изгиб локтя, накрывая для верности своей. смолл-ток не его сильная сторона и никогда ей не был. но он старается?

- я слышал, гонка сегодня не задалась, - мягко отзывается Миллери, с лёгкой усмешкой делая глоток из своей “флейточки”.

- больше времени в аэротрубе позволит сделать более конкурентоспособный болид на двадцать четвёртый год, - Карлос знает, что полная туфта. помимо времени в трубе, которое, кстати, не то чтобы сильно существенно выше для тех, кто оказался на третьей строчке конструкторского кубка, нужны нормальные люди, нужна толковая голова. а с этим у “красных”, кажется, швах.

- ммм, - тянет итальянец то ли в знак одобрения ответа, то ли вкуса своего напитка. - значит, это и есть ваш далеко идущий план?

- мне уже пора сослаться на подписанный NDA? - он легко смеётся и получается почти натурально, почти естественно, последний штрих - чуть склонённая вперёд голова, словно он делится каким-то секретом. - не простите нас? всего на пару минут.

Франческо салютует бокалом, подняв уголок губ, и направляется к стойкам с искрящимся фонтанчиками шампанским, как Карлос надеется, подписывать очередной чек. сам же он аккуратно направляет монегаска в сторону Джорджа: очень хотелось бы понимать, враги ли они друг другу сегодня на этом празднике [чужой] жизни или нет?

Оранжевый закат ярко пылал над небосклоном, медленно опускаясь за горизонт планеты. Асока стояла посреди небольшой поляны, сплошь усыпанной высокими травами, и с интересом наблюдала за Эзрой. Они совсем недавно познакомились, но Тано было любопытно посмотреть на его тренировку, оценить потенциал этого мальчишки. И зрелище, которое представало перед её глазами, умиляло тогруту.

«Желание быстрого обретения знаний, безудержное стремление обрести как можно больше силы, кого-то он мне напоминает…» — женщина едва заметно хитро ухмыльнулась, глядя на то, как Бриджер резко орудует мечом, а затем решила подойти поближе.

— Сила и мощь, говоришь? Дайка посмотреть, — Асока спокойно протянула руку вперёд, попросив Эзру передать ей оружие.

Хитрый план, как преподать самонадеянному Бриджеру хороший урок, родился за секунду, и ловкие оранжевые пальчики спешно извлекли кристалл из рукоятки.

— Эй, что ты делаешь?! — в один момент послышалось недовольное восклицание Эзры.

— Учу тебя, — резко, дерзко и почти нагло отозвалась Тано, — Попробуй теперь отразить мои атаки и показать мне ту силу, о которой ты только что говорил…

Одним лёгким движением Асока взмахнула рукой, оправляя кристалл из меча Бриджера куда-то в неизвестном направлении, среди высоких изумрудных трав, а вторым — моментально вернула разобранный меч своему «зазнавшемуся» ученику.

Ещё через секунду её белые клинки, будто сами прыгнули в руки тогруте, и, не давая Эзре ни минуты на раздумья, женщина атаковала его.

— Эй, так не честно! Я не могу защититься без кристалла… Я не могу найти его…

Как и думала Асока, посыпались хаотичные оправдания по поводу «жёсткости» её обучения, но Тано изначально была к этому готова, пожалуй, даже она и ждала такой реакции.

— Бои с настоящими противниками никогда не бывают честными. Сконцентрируйся. Попробуй ощутить его через Силу… — быстро бросила короткий совет тогрута, при этом не переставая всё так же настойчиво нападать на Эзру.

Взмах мечом, ещё один, очередной приём… И вот её тактика удалась.

«Похоже, Эзра действительно учится так же быстро, как я предполагала», — только и успела про себя подумать женщина, прежде, чем новая её дерзкая атака легко была блокирована уже полностью собранным световым мечом Бриджера.

— Надеюсь, этот урок чему-то тебя научил, — загадочно ухмыляясь, Тано деактивировала свои белые световые клинки и чуть отошла от Эзры.

Ответ, который она получила от Бриджера, полностью её удовлетворил. Будь то, джедай, или серый джедай, не столь важно, никогда нельзя забывать о самоконтроле, никогда нельзя поддаваться пьянящему соблазну быстрого обретения мощи и гордыне, никогда нельзя терять гармонию и баланс с Силой. Асоке хотелось верить, что она, сейчас, в самом начале пути молодого джедая, смогла донести до него эту простую, но первую и крайне важную истину.

Желание непомерной Силы, гордыня, самопревозношение, излишние несбалансированные эмоции ведут на тёмную сторону. И хоть Асока уже давно не была джедаем в полной мере, она почему-то чувствовала, что должна была уберечь от подобных ошибок, уберечь друзей и близких, так, как когда-то она не смогла уберечь… Его…