Пряжа тянется, тянется, тянется… Станок ходит ровно, размеренно, убаюкивая своим шумом: клац. клац. клац. Клац клац клац. Хелейна прядет и видится ей голубое небо и полет дракона, даже чувствует ветер в волосах и холодную свежесть облаков. Но ее дракон закован и привязан так же как Хелейна заточена в своем несовершенном теле. Хелейна ткет плащ своим сыновьям. Хелейна ткет судьбу своего короля. Клац клац клац. Клац клац. Клац. Когда-то она летала вместе со своим драконом, забывая кто она такая. Ветер пел свою холодную песнь свободы, а Хелейна все больше путалась кто она – дочь королевы, жена короля, мать своим детям или серебряный дракон? А может и то и другое сразу? Но полет затягивает, заманивает и вот уже кажется ей, что в легких разгорается пламя, а не слова. Пока длится их полет Хелейна чувствует свободу, которая ужасает больше неволи и стоит каменным сводам нависнуть над ее головой, как выдыхает спокойно. Она – от крови дракона, но она – человек. Всего лишь хрупкий человек и просыпается стоя у окна, пугается себя – полет казался таким настоящим. Больше ей нельзя летать, больше нельзя забывать.

Она прядет и ей видится дым. Дым затянул небо. Дым стелется по полу. Это чадит камин. Это горит плоть. Это дышит дракон. Это все ей кажется. Дым везде – он проникает в ее мысли, туманит собой реальность, скрывает четкость предметов. Рука замирает в неопределенности и Хелейна оглядывается в темноту коридоров и долго всматривается в темноту. Вздрагивает, велит закрыть плотнее двери и подкинуть поленьев в камин. Сегодня темнота шепчет ей свои тайны, которые совсем не приносят радости. Знает что она – другая. Не боится своей инаковости, не пытается угождать другим… Только мелькают ловкие руки, подтягивают нить к нити, сплетая новые судьбы и истории. Призраки видений ходят по ее комнате, трогают вещи, переговариваются о чем-то, но Хелейна привыкла их не замечать, лишь иногда эхом повторяя их слова: драконы танцуют. Драконы кружат в танце и поют свою последнюю скорбную песнь.

Ее дети спят, пока она вышивает тонкой нитью черный шелк и каждый стежок ложиться рядом, не затягиваясь узлами или бахромой – Хелейна умелая рукодельница, забывающая о непонятном и пугающем мире за стенами замка. Стежок за стежком. Стежок за стежком. Шепчет слова, которые сами к ней приходят, склоняется все ниже и ниже, пока – она верит – творит материнскую магию. Хелейна не колдунья, не волшебница, но верит в силу богов и материнской заботы, материнского покровительства. На черной ткани распускают крылья драконы: серебряный, золотой, зеленый, красный… Нить ложиться ровно, переливается в неровном свете лучин, сверкает каплями свежей крови, затухает с похоронным звоном. Вздрагивает как от порыва холодного ветра, встает с разбросанных по полу подушек, чтобы невесомо коснуться спящих мальчиков, убеждаясь, что они тут, с ней, под ее защитой. Под защитой семерых и драконов.

Клац. Клац. Клац. Ткать легко, только не забывай менять цвет, вырисовывая зелено-черную клетку. Клац клац клац. Ряд за рядом, ряд за рядом. Хелейна грезит наяву, видя покрытые белыми цветами холмы-могильники древних воинов, над которыми кружат старательные пчелы, готовя свой улей к долгой зиме, которая убьет все живое. Ловкие пальцы замирают в воздухе и девушка начинает дрожать, словно пробежавший сквозняк был лютой метелью. – Слишком темно. Темно… Надо подбросить еще дров в камин, – тихо шепчет, но служанке достаточно и этого, чтобы расслышать приказ, а потом раскланявшись покинуть комнату, спеша за новыми дровами. Хелейна поднимает голову, чтобы встретиться с внимательным взглядом матери и встревоженно прошептать и ей: – Тьма идет вместе с холодом. – Очередные бессмысленные, даже очевидные слова, срываются, чтобы рассыпанным горохом раскатиться по комнате, забиваясь-забываясь под кроватью и в пыльных углах. Чтобы потом в самый неподходящий момент наступить голой ногой, выбивая непрошенные слезы боли и обиды. Горошины малы, попробуй разгляди…

Они уехали, как и хотели, в охотничье имение Роберта де Руна в непроходимой глуши в Альпах. На лошади не подъедешь. Никакая Инквизиция и никакой Орден, никакая армия графа Прованского их здесь не достанут, а от красоты этих мест дух захватывало даже у Амиции, не говоря уже о Гуго. Первые несколько месяцев все они, вся их компания, занимались обустройством и ремонтом, и то были блаженные дни, когда голова занята только бытовыми вещами. Даже Гуго помогал, насколько мог. Ото всех их друзей что-то здесь осталось: Лука чинил тогда крышу, София обустраивала жилые комнаты, а Арно помогал Амиции расставлять вокруг территории ловушки от незваных гостей, которые и по сей день остаются в рабочем состоянии.

А потом все они уехали. Первым собрался в дорогу Арно, которого ничего рядом с ними и не держало толком, потом София заскучала по морю и клятвенно пообещала привозить новости и гостинцы, а потом и Лука вспомнил, что ему нужно жить свою жизнь, и де Руны остались одни - Гуго, Амиция и всё их печальное наследие.

Она вспоминала иногда то, как не стало их матери. Эту глухую скорбь смыло уже страхом, тревогой и болью: просыпаясь до рассвета, Амиция смотрела, как под ее боком, как когда-то в Шато д'Омбраж, мирно спит её брат. Глаза не бегают под закрытыми веками, ничто не тревожит его сон. И этого достаточно. Это и есть счастье. Это главное. Воспоминания о матери, о её лике, о её жизни, борьбе и смерти - это сундук с болью, который Амиция никогда не открывает и каждый день благодарит Господа за то, что Гуго его пережил.

Она оказалась права. В конце концов, после всего, после всей этой пролитой крови - она оказалась права, и Гуго будет жить.

По ночам ей снится птица-феникс. Снятся эликсиры, древние свитки, мудрые старцы - то самое волшебное средство, которое исцелит его раз и навсегда и позволит ей забыть о тревоге, которая теперь течет в её жилах постоянно.

Макула никуда не ушла. Макула спит, и в любой день она может проснуться.
Сколько раз так уже бывало? Сколько выпало на их долю вот таких вот дней: залитых солнцем и наполненных красками, но непременно заканчивающихся кошмаром?

В один из своих визитов Лука научил её простому осмотру и оставил рецепт эликсира, который они готовили в лаборатории матушки, но со временем она стала всем этим пренебрегать, рассудив, что не хочет лишний раз напоминать Гуго о прошлом.
Он должен жить и расти, как нормальный ребенок, а не как проклятый. Амиция должна защищать его от обидчиков и заботиться о нем, кормить, учить и веселить, а не трогать за запястья и не разглядывать его вены.

За всё это время он стонал во сне пару раз.
Амиция предпочитала этого не слышать.

Он рос. Ему минуло десять лет - целых четыре года пролетели так быстро. Вот что странно: со дня смерти их отца и до их прибытия в это имение прошло не больше двух лет, но всё, что было после, ощущалось как мгновение. Будто только вчера они положили головы на эти пуховые подушки и в первый раз вздохнули свободно. Порой, занимаясь домашними делами, Амиция будто засыпала на ходу, а потом обнаруживала себя глядящей на собственные руки, мозолистые и с потемневшими костяшками пальцев, пока в голове пульсировала глухая мысль: этими руками я убивала.

Этими руками она все еще держалась за ручки Гуго. Этими руками она учила его грамоте, этими пальцами водила пальцами по строчкам, когда учила его читать. И всё это - быт, учение, готовка, охота, шитье, - приносило ей чистый восторг, даже когда она ругалась себе под нос, когда у неё в очередной раз что-то не получалось. Она сделалась совсем неприхотливой и до одури работящей: единолично обеспечивала весь их быт, перепроверяла ловушки, стерегла окрестности, таскала воду, чинила крышу, разрешая Гуго только учиться и играть.

Однажды, когда она собралась на охоту, он спросил её об уроках с пращой, которые она обещала ему когда-то давным-давно. Замявшись, она солгала ему, что не может пока сделать ему его собственную.

Лжи будет еще много - в мире есть сотни вещей, от которых она предпочла бы его уберечь.

- Слушай, ну разве это жизнь? - спросила её как-то София, когда приехала на двенадцатые именины Гуго. - Ты хочешь, чтобы он прожил здесь до конца своих дней?
- Да, - Амиция ответила, не поведя бровью. - Это не жизнь, а рай. Выгляни в окно! Ты давно видела такую красоту?
- Я не люблю горы, ты знаешь.
Амиция последовала своему совету и смотрела, как Гуго греется на солнышке, растянувшись на свежей ароматной траве.
- А я люблю. Здесь он вырастет большим и сильным, как и хотел... Помнишь?
- Как скажешь, матушка Готель.

Она видела, что он тоскует о своем самом любимом занятии - приобретению новых друзей. Лука, уже высокий как палка и широкий в плечах, приехал к ним на его четырнадцатые именины и до глубокой ночи рассказывал Гуго о землях и людях, повстречавшихся ему по пути, и...
Больно кольнуло тогда.
Малыш Гуго слушал бы все эти рассказы с глазами-блюдцами, раскрыв в восхищении рот, а четырнадцатилетний Гуго глядел на Луку с улыбкой и грустью. Он уже не ждет этого - не ждет, что у него будут друзья, не разрывается от любопытства и предвкушения, а тихо мирится с тем, что всего этого у него никогда не будет.

Это лучше, - повторяла себе Амиция. - Затворничество - это лучше, чем снова напороться на те же грабли. Затворничество лучше, чем пустота. Лучше грусть в его глазах, чем совсем ничего.

Йеннифер решила быть покладистой. Это хорошо, это избавит их обоих от многих неудобств. Впрочем она и раньше показывала, что не склонна пойманной птицей биться в силках, ломая хрупкие перья, из одного лишь духа противоречия. Умная женщина, что и говорить. И разумеется, нельзя забывать, что покладистость вовсе не означает покорности, отнюдь.
Несмотря на то, что чародейка говорила примерно о том, о чём он подозревал и сам, Эмгыр ощущал растекающийся внутри сгусток злости. Не то, чтобы слишком яркой, но будь здесь и сейчас кто-нибудь из хорошо изучивших его придворных, он бы уже начал задаваться вопросом, чьи головы вот-вот полетят на грязные доски эшафота. К сожалению, ничьи.
Ему не нужно уточнять, зачем кто-то ищет Цири и не перед чем в этом поиске не остановится - слишком уж знакомо звучит. Но когда не так давно он сам отказался от возможности подмять под себя пророчество Итлины, то тешил себя мыслью, что оставляет судьбу дочери в её собственных руках. Опрометчивое и безосновательное предположение, конечно, как и обычно бывает с теми, что рождаются из одних лишь эмоций, и всё равно сейчас, слыша что кто-то другой пытается добиться того, от чего отказался он, Эмгыр не мог унять разъедающую досаду. К его оправданию, Вильгефорц был мёртв, а предположить, что за Цири объявит охоту ожившая страшная сказка вряд ли кто-нибудь смог.
Но нет, не просто сказка…
- Народ Ольх? - резко переспросил Эмгыр. - Кто это, и где они обитают?
А в голове уже помимо воли возникали мысли о том, что восстановленные - практически набранные с нуля после Бренны - “Наузикаа” и “Альба” прохлаждаются без дела и ещё не получили боевого крещения, так что неплохо бы дать им возможность испытать себя перед предстоящей кампанией. Ненужные мысли, на самом деле. Привычка. Мало того, что решать военные вопросы вот так сходу, опираясь только на слова одной чародейки, он ни собирался, так ещё и какое-то чутьё подсказывало, что дело тут нечисто, и просто боем не обойтись. Было бы просто, он слышал бы об этом народе раньше. К тому же Дикая Охота - слишком сказка для какого-то “просто”.
Отвечать искренне на вопрос Йеннифер Эмгыр не хотел, несмотря на то, что эта так не похожая на Паветту женщина заменила мать его дочери. Или не “несмотря на то, что “, а “потому что”. Тут себе хотя бы прямо и без обиняков ответить, а не изливать душу перед той, что, как правило, оказывалась на стороне его врагов. Но и юлить Эмгыр не любил, пусть порой это и было неизбежно. Сейчас однако никакой особой необходимости изменять привычке к прямоте и честности он не видел, а потому проигнорировал неудобный вопрос, ответив на него своим:
- Кто-нибудь ещё ищет Цири? Кроме Дикой Охоты?
Прозвучало с откровенной издёвкой, которая впрочем была обращена к нему самому. Он должен был узнать ответ ещё в Стигге или хотя бы заняться этим сразу после.  Отпустить дочь, чтобы на её след тут же встали другие… Очень умно, очень.

[indent] Тени от голых ветвей падали на бетонную плиту за школой, рисуя на её поверхности причудливый узор, напоминающий треснувшее стекло. Арнольд сидел, прислонившись к холодной стене, и медленно выдыхал дым сквозь стиснутые зубы. Сигарета в его пальцах догорала, оставляя на коже едва заметный ожог, но он не торопился её гасить – физическая боль казалась чем-то далёким и незначительным по сравнению с тем, что происходило у него внутри. 
[indent] Сквозь дымовую завесу он наблюдал, как ворон на краю мусорного бака методично разрывает пакет, выискивая что-то съедобное. Птица двигалась резко, нервно, будто ожидала удара в любой момент. Арнольд понимал это чувство. 
[indent] Шаги раздались неожиданно – тяжёлые, уверенные, с нарочитой небрежностью разбивающие тишину заднего двора. Тень перекрыла свет, и Арнольд медленно поднял взгляд. 
[indent] Перед ним стоял Рой – новичок, чья репутация распространялась по школе быстрее, чем он сам успевал появляться в коридорах. Его узкие глаза блестели неприятным любопытством, а губы растянулись в ухмылке, обнажая чуть кривые зубы. 
[indent] - Значит, ты тот самый Коротышка – голос Роя звучал притворно-дружелюбно, но в нём явственно читались нотки чего-то хищного. – Из того самого пансионата, да? 
[indent] Арнольд не ответил. Он сделал последнюю затяжку, чувствуя, как горячий дым обжигает лёгкие, затем раздавил окурок о бетон, оставив чёрный след. Рой не ожидал молчания. Он наклонился ближе, и Арнольд уловил запах дешёвого дезодоранта и чего-то кислого - Говорят, раньше ты всех спасал. А теперь что? Сидишь тут, как привидение, и куришь, пока твой дом разваливается? 
[indent] Пальцы Арнольда непроизвольно сжались, но его лицо оставалось неподвижным. Он поднялся – не резко, а скорее устало – и на мгновение их взгляды встретились. В глазах Роя мелькнуло что-то неуверенное, но он быстро взял себя в руки. - Ладно, герой – он сделал шаг назад, разводя руками в фальшивом жесте примирения. – Просто хотел познакомиться. Ведь тут, понимаешь, выживают не те, кто молчит. 
[indent] Арнольд повернулся к нему спиной, доставая новую сигарету. Его голос, когда он наконец заговорил, звучал тихо, но с какой-то металлической ноткой - Наиболее заметные чаще всего падают. 
[indent] Он не видел, как Рой замер на мгновение, прежде чем уйти. Не видел того странного взгляда, который тот бросил через плечо. Арнольд уже снова сидел на своём месте, наблюдая, как ворон улетает с куском чего-то белого в клюве. Сигарета в его пальцах догорала, но закурить новую почему-то уже не хотелось. 
[indent] Где-то вдалеке прозвенел звонок, возвещая конец перемены. Скоро начнутся уроки. Скоро он снова увидит Роя в коридорах. Скоро... Но пока была только эта бетонная плита, тени от голых ветвей и тишина, которая казалась громче любых слов. 
[indent] Коридор Хиллвудской школы в этот осенний вечер представлял собой удручающее зрелище – длинное, плохо освещённое пространство, где пыль, поднятая сотнями ног, медленно оседала на потрёпанные шкафчики, а тусклый свет люминесцентных ламп придавал всему вокруг болезненный зеленоватый оттенок. Арнольд шёл сквозь эту пустоту, ощущая под ногами липкость недавно вымытого, но уже успевшего покрыться пятнами линолеума. Его шаги звучали глухо, будто он пробирался сквозь густую, вязкую субстанцию. 
[indent] За спиной доносились обрывки разговоров, смешки, хлопанье дверок – привычный школьный шум, который за последний год он научился пропускать мимо сознания, как статику. Он уже почти достиг поворота к выходу, когда воздух перед ним сдвинулся, и в поле зрения возникла знакомая фигура – Рой Питерсон, его новый преследователь, растянувшийся во весь свой немалый рост поперёк коридора, словно паук, перекрывающий мухе путь к спасению. Его лицо, всегда носившее выражение глумливой самодовольности, сейчас искривилось в особенно противной ухмылке. 
[indent] - Ну что, Коротышка – голос Роя звенел фальшивой весёлостью, – Опять торопишься в свой пустой дом? Или там тебя ждут только призраки? - Арнольд замедлил шаг, но не остановился. Его пальцы непроизвольно сжались, ногти впились в ладони, оставляя на коже красные полумесяцы. Он ощущал, как что-то тёплое и тяжёлое поднимается из глубины грудной клетки, заполняя горло, сдавливая виски. 
[indent] Коротышка.
[indent] Так его называли в детстве, когда всё ещё было нормально. Он всегда был ниже многих одноклассников, а его фамилия лишь подкрепляла это прозвище. Но сейчас оно звучало абсурдно – особенно из уст человека, знавшего его лишь по слухам. Да и ростом он не уступал Рою, который сейчас пафосно упирал руки в боки и ухмылялся. 
[indent] - Пропусти, – его собственный голос прозвучал чужим, низким и глухим, будто доносился из-под воды. 
[indent] Но Рой, разумеется, не пропустил. Он сделал преувеличенно театральный шаг вперёд, и Арнольд почувствовал его дыхание – мятная жвачка и что-то кислое. 
[indent] - А что ты сделаешь, если я не пропущу? – Рой склонил голову набок, как любопытствующий пёс. – Позовёшь на помощь свою мёртвую бабушку? 
[indent] Всё произошло слишком быстро и одновременно будто в замедленной съёмке. Арнольд не помнил, как его кулак сблизился с челюстью Роя, но навсегда запомнил хруст, отдавшийся во всех костях руки, и внезапную теплоту, разлившуюся по костяшкам пальцев. 
[indent] Питерсон отлетел назад, ударившись затылком о металлическую поверхность шкафчика, и на секунду в коридоре воцарилась абсолютная тишина – даже самые болтливые ученики замерли с открытыми ртами. 
[indent] Но этого было мало. 
[indent] Слишком мало.
[indent] Арнольд двинулся вперёд. Его руки сами собой схватили Роя за воротник, сминая ткань, поднимая и снова прижимая к шкафчику, который прогнулся с жалобным скрипом. Где-то за спиной раздался испуганный вскрик, кто-то схватил его за плечо, но он дёрнулся, сбрасывая назойливые пальцы. 
[indent] - Повтори – его голос теперь звучал как скрежет камней под жерновами. – Повтори, что ты только что сказал. - Но Рой не повторял. Его глаза, обычно столь самоуверенные, теперь бешено метались из стороны в сторону, а из разбитого угла рта тонкой розовой ниткой стекала слюна с примесью крови. 
[indent] Арнольд занёс руку для нового удара, но в этот момент чьи-то сильные руки обхватили его сзади, оттаскивая. Он вырвался из цепкой хватки и вновь впечатал Роя в помятые шкафчики.
[indent] Шортмэн уже не видел никого вокруг, перед ним мелькали другие лица — социальный работник с его вечной папкой документов, врач в белом халате, тётка из Портленда с её бесцветными стенами и расписанием на каждый час. Все они сливались в одно пятно, и он снова занёс руку для удара.